 Вышел в свет сборник стихов замечательного поэта Льва Щеглова «Стихи из чемодана». Составитель и редактор Людмила Енисеева-Варшавская включила в книгу значительную часть произведений, написанных поэтом в течение всей жизни. Нам особенно приятно поздравить Людмилу Филипповну с этим знаменательным событием, поскольку она проработала в «Известиях-Казахстан» много лет, и ее материалы всегда были подлинным украшением газеты.
Ранее Людмила Енисеева-Варшавская уже издавала произведения Льва Щеглова, но это был небольшой, как бы пробный сборник самых любимых ею стихов. Теперь же «Стихи из чемодана» представляют собой великолепный двухтомник в твердом переплете с оригинальными рисунками и фотографиями. В этом также заслуга издателя Ильи Марница, относящегося к творчеству Щеглова с большим пиететом. Тираж книги – 300 экземпляров. Людмила Енисеева-Варшавская разбила стихи по разделам, облегчив таким образом читателям поиск полюбившегося стихотворения. Лирическая и ироническая поэзия, исторические циклы и остросюжетная тематика, стихотворные репортажи, сказочки для взрослых и детей – в каких только жанрах не творил Щеглов! Перо поэта остро, оригинально и порой очень своенравно, а его стиль, кажется, невозможно перепутать ни с каким другим.
Вот что пишет Людмила Енисеева-Варшавская о Льве Щеглове: «Когда меня спрашивают, какое место занимает поэт Лев Щеглов в моем жизненном пространстве, я отвечаю, что он перво-наперво мой муж. Ну а если говорить о месте как таковом, то оно – на полке. Среди книг. Там лежат его рукописи. Там же он, хоть и не во плоти вовсе, но находится рядом со мной, с удовольствием вникая во все дела земные. Не вмешивается – только присутствует. Иногда проявляется в снах. Делает это вполне убедительно, и тогда общение наше происходит на тех самых уровнях, когда разница миров, разделенных чертою жизни и смерти, никакого значения не имеет. Факт этот, я понимаю, весьма интересен, и если останавливаться на нем, то это большой отдельный разговор. Только задача моя сегодня – рассказать, откуда есть пошла нижеследующая книга. Вернуться к событиям тридцатилетней давности, когда я в очередной раз ехала из Москвы домой в Алма-Ату.
Итак, чемодан, что наладил в дорогу мне Лева, был большим и тяжелым. Непомерным и даже огромным. Кусок стальной трубы, на которую он был поддет для удобства транспортировки вдвоем, прогибался под тяжестью. Чтобы донести его до аэровокзала, Лева прихватил приятеля, тоже поэта, и они оба то и дело останавливались, дабы перевести дух.
Метро, автобус, электричка, регистрационная стойка, оформление багажа... Все в этот день проплывало мимо моего сознания, все казалось несущественным. Мы много лет жили с Левой на два дома. Обстоятельства вновь разводили нас надолго. Боль расставания саднила, в каждое из последних мгновений хотелось сказать что-то важное, значимое и хоть как-нибудь, хоть на чуть-чуть затормозить уходящее время. Да и потом, все четыре часа воздушного перелета я витала еще там, в Домодедово, блуждала по таганковским улочкам, толкалась на домашнем пятачке протараканенной московской коммуналки. И лишь когда самолет опустился у подножия Заилийских гор, начался следующий виток моей привычной к аскезе жизни. Подали трап, и, укрывшись полушалком, я вышла в очень раннее алма-атинское утро, направилась, как все пассажиры, в багажный зал, дождалась, когда конвейер доставит вещи, и... не смогла снять с бегущей ленты свой чемодан. Конечно, кто-то мне помог поставить его на пол, но тут же ушел. Никто меня не встретил – я сама во внеурочный час решила не беспокоить своих домашних, пусть поспят! А носильщиков и в дневное-то время в нашем аэропорту отродясь не бывало.
Оставшись один на один с дорожным своим чудовищем, я попыталась примериться к нему, но – увы! Зал быстро опустевал, и не было другого выхода, как только справляться собственными силами. Сил хватило, чтобы чуть-чуть приподнять монстра и сделать пару шагов. Это было уже кое-что. Затем я попыталась толкать утверждающегося на мне упрямца, он поддался, и так с помощью разного рода ухищрений мне удалось доставить его до стоянки такси.
Во дворе у подъезда пришлось позвать сына, и тот, едва оторвав чемодан от земли, поинтересовался: «Не слон ли, случаем, там запрятан?». «Да нет, – сказала я, – просто какой-то сюрприз. Велено раскрыть только дома». Сказала и впервые задалась вопросом: а что же это на самом деле? И вот, с трудом преодолев три лестничных пролета, загадав то, другое, третье и произнеся магическое «Сим-сим, открой дверь!», мы распечатываем наконец скрывающий в себе нечто тайник. Щелкает замок, откидывается крышка, и... Никаких тебе кладов, никаких золотых гор, заморских пряников или рахат-лукумов. Даже дешевенького расхожего сувенира в виде какой-нибудь свистульки – и того нет в помине. Рукописи! Одни только рукописи! «Бог мой, – хватаюсь я за голову, – да никак он утрамбовал в эту плоскодонку все, что насочинял за свою долгую и нелепую жизнь! Переселил то, что накапливалось десятилетиями в ярославском мамином сундуке! Ну да, так оно и есть – тут тебе детские рифмовочки и первый наивно-юношеский самиздат – аккуратненько переписанные на отдельные листочки стишки, с тщанием Ивана Первопечатника разрисованные буквицы, ниткой-иголкой сшитые и любовно переплетенные в «книгу» мини-тетрадочки. Сам-то он точно считал себя гением, а издатели этого не замечали. Он нравился им, но баловать они его не могли, потому как больно крамолен был брат-диссидент. Вот и лежал почирканный редакторами и возвращенный за недостатком идейности «слишком личностный» – как будто он мог быть другим! – венок сонетов, рядом – сложенные в поленницу рифм не понадобившиеся поэмы, подхваченные всеми, но не напечатанные шутки, пародии, остроты. Словом, радости и огорчения виршеплетного ума.
Чемодан мы распаковали, и рукописи из него перекочевали далее на полки нашей алма-атинской квартиры. Вкупе со стихами, переводами и прозаическими опусами они составляли теперь нечто вроде настоящего писательского архива. Левины стихи. Я люблю их за игру ума, неожиданность поворотов и нехоженность путей, безукоризненность традиционной формы и изобретательность по части нее. Я люблю, и я защищена их магическими формулами и снайперской меткостью. Лева, надо сказать, мужчина был вообще-то сердобольный и по-рыцарски воспитанный. Это почти не обозначалось им напрямую, но чувствовалось в каждой мелочи. И такие строки, не помню уже, по какому случаю написанные мне, этим как раз для меня и ценны:
Приди в мои ладони
Лохматой головой –
Никто тебя не тронет,
Покуда я живой!
Меня, правда, и тогда никто не трогал, но лучше все-таки иметь спину защитника, чем ее не иметь! Что заботлив был Лев и нежен, так это – да. А вот чемоданчик пудов этак на пять, думала я с досадой, мне все-таки подкинул. С чего бы это? И при первой возможности я, конечно, не преминула поинтересоваться таким экзотическим проявлением куртуазности.
– Ты знаешь, – объяснил он как-то чересчур серьезно, – мне показалось, что если я не отправлю с тобой рукописи, с ними что-то произойдет. Мама, как ты понимаешь, день ото дня впадает в возраст более чем почтенный, а я… – он вздохнул и почерпнул для ясности из самого себя: «Я все неразличимей, непонятней живу»... Так что, милый мой душеприказчик, ты за меня в ответе! Ты должна меня издать!
Последние слова при всей тогдашней нелепости их прозвучали для меня как ЦУ. И вот спустя много лет я осмеливаюсь уже во второй раз исполнить то, что мне было вверено».
Лев Щеглов «Дантес»
И задан был вопрос Дантесу:
– Вам не тревожно ли, Дантес?
Когда вы слушаете мессу,
Вас не страшит ли гнев небес?
– Нет, – отвечал он равнодушно,
Вины своей не вижу здесь.
Была дуэль.
– Но он был Пушкин!
– А я Дантес, –
Сказал Дантес.
Когда на Страшный суд однажды
Иуда будет приведён,
– Он был Исус! –
Иуде скажут.
– А я Иуда, -
Скажет он.
«Конец века»
Век XX идёт на убыль,
На последней скрипит ступеньке.
Разменяли когда-то рубль,
Доскребаем теперь копейки.
Остаётся ещё природа,
И живая, и неживая.
Человеческая порода
Самоё себя изживает.
Скоро, скоро последний танец
Завершится вознёй мышиной,
Остаётся неандерталец
Рядом с мыслящей машиной.
Зарастут полевые тропки,
Позабудутся марши-вальсы,
И останутся только кнопки
Да пришпиленные к ним пальцы.
Вера Ляховская
Алматы
http://www.izvestia.kz/node/23023 |
