Исаак Яковлевич ИТКИНД (1871-1969) - выдающийся скульптор советского времени. Родился в деревне Дикарки, близ Вильно, окончил высшую еврейскую духовную школу - ешибот, получил подтверждение, дающее право считаться раввином, и… в корне изменил свою жизнь. Перепробовал множество самых разных профессий, ходил на воскресные рабочие сходки, работая в типографии, изобрел пресс для тиснения переплетов, пытался что-то придумать еще и еще. Но все это было не то. И лишь когда ему попалась в руки иллюстрированная книга о замечательном русском скульпторе Марке Матвеевиче Антокольском, он понял, что ему на самом деле в этой жизни нужно. К этому времени ему было без малого сорок лет. Дальше шли рисовальная школа в городе Вильно, московская Школа ваяния и зодчества в частной студии скульптора Сергея Волнухина и организованная в 1918 году Максимом Горьким большая персональная выставка в еврейском театре "Габима". Иткинд участвует в экспозициях "Товарищества передвижных выставок", "Союза русских художников", "Мира искусства". Его работы приобретают Русский музей, Музей им. А. С. Пушкина, "Эрмитаж", музеи Франции и США. В 30-е годы прошлого века создает скульптуры "Жертва фашистского погрома", "Голова композитора Маца, убитого "коричневыми", "Испанская инквизиция", "Коричневый фашизм" и другие. 1937 год - арест. Как "врага народа" Исаака Яковлевича ссылают в Казахстан. В 1944 году почти умирающего его вывозит из поселка Зеренда Кокчетавской области Ашимбек Бектасов. С этих пор до момента кончины скульптор живет и работает в Алма-Ате. Здесь называют его "казахстанским Микельанжело". В 1966 году он удостаивается звания «Заслуженный деятель искусств Казахской ССР».
По волнам памяти
Сдвинув на край постели ворох газет, отец прикрыл глаза.
- Природа, она брат, штука жестокая. У ней всему есть предел. Как ни раскладывай, все одно – свершится положенное.
Глубокомысленная сентенция Захара Денисовича повисла в воздухе. Никто из больных его не поддержал, а уж возражать и вовсе было ни к чему. В тяжелых послеоперационных палатах подобные доморощенные мудрости как-то не к месту. Я вышла.
Был солнечный майский день. С террасы открывался вид на привычную и в то же время каждый раз неповторимую в красках панораму гор. Цвели яблони, и с утра воздух уже успел настояться их ароматом. Все жило, наливалось цветом. И мысль о том, что вот тут рядом, может быть, умирает самый близкий тебе человек, никак не укладывалась в сознании. Еще два дня назад мы долго стояли здесь с отцом и говорили, говорили. Он начал диктовать на машинку книгу воспоминаний, и теперь непременно ее предстояло продолжить. В голове теснились целые главы – только скорее пережить эту малоприятную хирургическую возню! – а там страница за страницей все уложится, как было: годы Коминтерна, работа с Карлом Радеком, встречи с известными политическими мужами, поэтами, художниками, кинематографистами, почти готовые было к изданию (надо бы сесть написать заново), но конфискованные во время ареста две фантастических повести, книга о замечательном венгерском путешественнике-востоковеде Вамбери и, конечно же, - казахстаника, включающая в себя множество тем, имен, открытий, связанных с краем, в который занесло его велением судьбы, и где, по всей видимости, он уже будет доживать свой век.
Доживать век… Снежные пики чудных алма-атинских гор как бы отодвинулись в бесконечность. Теперь они казались далекими, потусторонними. Входит в зенит солнце, и его прямые яркие лучи, скрадывая краски и тени жизни, залили все вокруг слепящим и мертвенным светом. Надо было возвращаться в палату. В запутанных лабиринтах урологического отделения сновали люди в белых халатах, скрипели каталки, толпились у операционной студенты. И вдруг среди этой будничной суеты возникло неожиданно-вопрошающее:
- … этот хороший человек Варшавский…
Передо мной, словно в мираже, встал белый, богоподобный старец. Борода и пейсы, как всегда, пышно обрамляли его библейское лицо, а во взгляде читалась почти детская растерянность. Он, видимо, что-то искал.
- Исаак Яковлевич, - спохватилась я, - не могу ли я чем-нибудь вам помочь?
Его сухонькая, маленькая фигурка устремилась на зов.
- Да, да, да, - суетливо заговорил он, - вы, наверное, знаете. Где-то здесь лежит мой друг, хороший человек товарищ Варшавский. Мне нужно, мне обязательно нужно к нему.
Он был возбужден, и успокоить его можно было, лишь показав «товарища Варшавского». Он шел, семеня ножками, напевая оставшееся еще со времен учебы в ешиботе молитвенное «Э-э-э…». Ему было 96 лет, и ему неделю назад сделали такую же сложную операцию, что и отцу. На боку висела бутылочка, назначение которой было облегчить работу почек. Впрочем, тут на это никто не обращал внимания, но пациента таких преклонных лет не знала даже эта видавшая все виды больница. Перед ним почтительно расступались, а когда я пропустила его в палату, все десять лежащих здесь мужчин буквально застыли. Я подала стул и тронула отцовскую руку.
- Ой, как хорошо! – засиял Исаак Яковлевич, когда глаза отца приоткрылись. – Все-таки я вас нашел, товарищ Варшавский! Я пришел сказать вам хорошие слова.
Маленькие, острые глазки смотрели на больного. Никто из присутствующих не смел шелохнуться.
- Э-э-э…, - сделал паузу Иткинд. Знакомые протяжные звуки вывели отца из забытья. Взгляд стал осмысленным, он вопросительно посмотрел на меня и дал понять, что слушает.
- Я хочу сказать вам, товарищ Варшавский, какая у меня есть идея.
И он стал говорить на малопонятном, схожем с птичьим, но за много лет усвоенном всеми окружающими языке, излагая еще одну вариацию райской легенды, придуманной им, скульптором, чьей неизбывной мечтой было лепить обнаженную натуру. По этой легенде, Иткинд после смерти попадал в рай, где, конечно же, в избытке этого «строительного материала». И он приглашает товарища Варшавского жить там вместе с ним, смотреть, как будут получаться у него скульптуры, потому что никто более не в состоянии оценить их в меру подлинного достоинства.
Отец слабо улыбнулся. Знаменитая притча про Иткинда в раю появилась уже несколько десятков лет назад. Она нравилась самому Исааку Яковлевичу, и он, забывая, что собеседник уже давно в курсе дела, вновь и вновь восторженно и вдохновенно пересказывал ее. Повествование длилось минут сорок, пока вконец утомленный отец не закрыл глаза. Иткинд смолк. Возбуждение сменилось серьезностью.
- Я должен был так сказать, - не то извиняясь, не то утверждаясь в чем-то, объяснил он. – Хороший человек, он всегда делал добро. И мне в том числе. Мы встретимся в раю.
Через два дня отца не стало. Исааку Яковлевичу никто об этом не сказал. Да он и не спрашивал, понимая, вероятно, лучше самих медиков, что это должно случиться. Он просто из остатка своих старческих сил отдал, как умел, долг человеку, к которому был очень привязан. Привязанность эту мы ощущали постоянно, и смысл ее заключался в благодарности, которую старик благоговейно нес в себе, хотя оформить ее словами так ни разу и не смог.
Не знаю, что именно конкретно сделал отец в устройстве его судьбы, когда тот, никому не нужный, голодный, нищий, а, главное, бездомный попал в 1944 году Алма-Ату из далекого кокчетавского поселка Зеренда, где отбывал ссылку. Может, он поделился с ним куском хлеба или помог с работой, может, нашел пристанище под крышей. Вероятно, было и то, и другое, и третье. Но суть, как мне кажется, была вовсе не в этом. Отец (как, впрочем, и многие, с кем свела его судьба в трудные сороковые) обладал способностью находить для общения интересных, талантливых в чем бы то ни было людей, вовлекать их в круг себе подобных, возвращая тем самым к жизни то, что отнимали невзгоды и превратности судьбы. Алма-Ата же и, в частности, обитатели общежития-гостиницы «Дом Советов», ставшей приютом для эвакуированных деятелей искусств и культуры, жила тогда особым братством. Каждый, кто попадал в него, был отогрет, обласкан, ибо находил здесь самое важное – понимание душой. Так было и с Иткиндом.
Преклонных лет, растерянный и по-житейски беспомощный, с трудом изъяснявшийся по-русски, он мог затеряться в хаосе тогдашней жизни насовсем. Но в то же время в этом человеке был заложен талант, готовый в любой момент снова и снова раскрыться и поразить своей недюжинной мощью. В то же время в нем жило и осознание своего предназначения на земле и немалая сила духа. Надо было только рассмотреть все это, и одним из первых увидел это отец. Потом шли годы. Налаживалось бытие. Хлопотами и стараниями друзей вставал на ноги и Исаак Яковлевич. Чем мог, помогал отец – он ходатайствовал за него в республиканском Министерстве культуры, способствовал приобретению его работ местной галереей и Художественным фондом, время от времени давал публикации в газетах и журналах о новых работах скульптора. Одним словом, создавал, как говорится, благоприятное общественное мнение. Сделать тогда это было несложно – в нашем доме бывала практически вся творческая интеллигенция города, но осуществить это, вероятно, было и нелегко, потому что Исаак Яковлевич был из числа репрессированных да еще с неблагополучно пресловутой пятой графой.
А Исаак Яковлевич был теперь уже семейный человек, со временем у него появилось свое жилье и даже своя мастерская. Пришла и известность. Она выражалась в том, что к нему на западную окраину Алма-Аты началось паломничество. Шли писатели, журналисты, художники, музыканты. Шли приезжие любители искусств, начинающая свои силы молодежь и просто желающие увидеть работы этого удивительного, ни на кого не похожего своей манерой скульптора. Изредка творения его стали появляться на выставках, а некоторые из них благодаря тогдашнему директору Казахской государственной художественной галереи имени Шевченко Любови Георгиевне Плахотной остались в постоянной экспозиции.
А скульптор работал. Много, неистово. Ему некогда было думать, что он стал достопримечательностью приютившей его столицы. Одна за другой становились на подставки чурки, из которых он, убирая все лишнее, извлекал человеческие страсти и радости, заставляя жить, протестовать, умиляться, негодовать многочисленные образы и лики. Найти дорогу к его дому было несложно – каждый житель так называемого рабочего поселка знал затерявшийся в широкой тополиной аллее палисадник этого «малость со странностями чудака». Его выдавали пни и коряги иногда жутких и пугающих форм. Они до отказа заполняли все пространство вокруг дома, и каждому, кто проходил мимо, это бросалось в глаза.
«Чудак» любил прогуливаться по окрестностям. И каждый моцион, помимо оздоровительной, приносил еще и существенную с точки зрения ваятеля пользу. Не торопясь он подходил к облюбованному им дереву, похлопывал его тростью, прислушивался, как отзовется. Дерево отзывалось. И если голос приходился «чудаку» по слуху, он ласково гладил нового друга рукой. Чаще всего это оказывались многолетние, бывалые великаны со следами борьбы против невзгод стихии, с шершавыми и грубыми наростами, зияющими ранами, уродливыми искривлениями. И странно было наблюдать со стороны эти доверительные «разговоры», означающие начало союза между мастером и будущим материалом, из которого – это знали все – родится произведение искусства.
Вот тогда отец впервые повел меня к Исааку Яковлевичу. До сих пор он бывал у нас. Приходил когда за советом, когда просто так. Случалось, что к его появлению в доме возникал кто-то их самодеятельных умельцев или начинающих художников. Встречи приурочивались специально – мнение мастера было равносильно благословению на дальнейшие дерзания в искусстве. Приносили инкрустации по дереву, работы по кости, гипсовые и пластилиновые эскизы, керамику и даже детские поделки. Исаак Яковлевич становился сосредоточен, а потом рубил напрямик: «Хорошо!», «Безвкусно!», «Работайте еще!». Вероятно, эти немногословные оценки дают право сегодня некоторым художникам считать Иткинда своим учителем. Да, он был мэтр, но учеников в общепринятом смысле этого слова у него не было. Он работал всегда один, избегая, как правило, чьего бы то ни было присутствия. Настоящее искусство стыдливо, процесс создания его не любит крикливой обнаженности. Наблюдать его в полном развороте могли лишь редкие люди, служившие моделями для его портретных работ. Но он обращался к ним не часто. Реальное лицо, казалось, сковывало его. По своей природе он был художником крупных обобщений, его увлекала больше идея, нежели копиистическое сходство с оригиналом. Она, идея, могла быть порождена игрой фантазии, ход которой зависел иногда от характера незначительной извилины древесного волокна, выпуклости на коре, загнутости случайного сучка. Образ мог возникнуть и предварительно, когда скульптор работал, что называется, в чистом материале, не привлекая причуд, подсказанных природой. Он брал гипс, пластилин, очищенный от наростов кусок дерева, и, одушевляя их, заставлял жить и мыслить. Именно эти его работы, а они составляют подавляющее большинство, представляются лучшими, потому что в них главенствует идея.
Тот первый приход наш к Исааку Яковлевичу запомнился в деталях. Глаза разбегались, восторгу не хватало слов, а творец всех сокровищ вдруг напрягся, стал придирчивым и внимательно следил за произведенным на нас впечатлением. Вот его девушка с платочком из березовой коры. Вот будящие чувство гнева «Жертвы фашизма». Вот бросивший вызов реакции Манолис Глезос, радостный Паганини. И тут же – «Улыбающийся», «Портрет художника Юрия Мингазитинова», умиротворенный «Фавн», «Улза сонная», «Песня», странная по задумке, но исполненная глубокой язычески-философской мудрости композиция «Мир».
- Ой, здорово! Ой, великолепно! Ой. Прекрасно!
На этом лексикон исчерпывается. Говорить еще что-либо бестактно и дилетантство.
- А как вы смотрите на это? – скульптор сдергивает тряпку с сохнувшего Поля Робсона. – Нравится?
- Ну, конечно! – тороплюсь я опередить самую себя. – Конечно, очень хорошо!
- Нет, это плохо! – резко и даже раздраженно отрезает Иткинд. – Он мне не удается, - и в безразличии отворачивается.
Вот тебе и урок! Никогда не подделывайся под авторитет, не льсти, а говори лишь то, что думаешь и как чувствуешь. И сейчас со стыдом вспоминая об этом, я еще раз убеждаюсь, что портреты по сходству для Иткинда были нежелательны. У него не лежала к ним душа, хотя по необходимости он мог добиться какого угодно сходства.
Но человеческие лица он любил. И не скрывал откровенного интереса к ним. В каждого, кто приходил к нему, Иткинд вглядывался пристально и изучающее. Иногда бросал: «Вас надо лепить!». По-своему эти всматривания истолковывала его жена Соня. Встречая вас, она светски-любезно путая глаголы, произносила:
- Вы сегодня так хорошо выглядываете!
В смысле – выглядите! Исаак Яковлевич далеко не всегда был согласен с ней, как, впрочем, не всегда лепил понравившихся ему людей. По крайней мере, на моей памяти был лишь один такой случай – ему позировала жена молодого писателя Валентина Новикова – Стелла. Это была до прозрачности изящная, с утонченными чертами лица тихая женщина. Наверное, она напоминала Исааку Яковлевичу его первую трагическую любовь, вспоминания о которой он пронес через всю свою жизнь. И он буквально цвел, когда Стелла ступала на порог. Однако, сказать честно, я так и не знаю, закончил ли он ее портрет.
Первый визит был началом наших посещений Исаака Яковлевича. Потом мы ездили туда уже студенческой компанией – всем не терпелось воочию увидеть то, чем все так много и взахлеб восхищались вокруг. Сам Иткинд и его Соня были всегда искренни и гостеприимны. Для молодежи всегда ставился чай. Соня из чего могла, собирала стол, и начинались расспросы. Исаак Яковлевич был очень словоохотлив, он любил рассказывать о мытарствах в своей долгой и трудной жизни. Никогда он не выразил нетерпения, ни разу не намекнул на то, что мы, дескать, отнимаем его драгоценное время. А однажды неожиданно поразил.
- Умеете ли вы громко читать? – обратился он к кому-то из нас.
Что за вопрос? Исаак Яковлевич подошел к старенькой этажерке и из жалкой стопки составленных на ней книг – сборная солянка из случайного, до дыр зачитанного томика Пушкина, потасканного школьного учебника по астрономии, старенькой, побывавшей, Бог знает, в каких передрягах книжки Шолома Алейхема, монографии по сейсмике и тому подобных несовместимостей – он достал потрепанную, неизвестно, которых годов издания книжечку.
- Найдите, здесь напечатан мой рассказ.
И действительно, в книге оказался рассказ Иткинда. Мы прочли его вслух. Это была остроумная, бытового плана сценка из жизни местечковых евреев.
- Вы думаете, я скульптор? – загадочно улыбнулся Исаак Яковлевич. – Это ошибка. Я писатель. Только мне не удалось им стать.
Он жил в приятном заблуждении. Вероятно, от этого заблуждения и исходили его многочисленные сочиненные им самим легенды и притчи, которые он с удовольствием рассказывал своим слушателям. Неудовлетворенность писательского начала придавала, наверное, остроту его скульптурным работам. Он стремился как можно скорее исчерпать свою изобразительную фантазию, чтобы взяться за перо. Но фантазия была неистощима, и на письмо времени никак не оставалось.
Впрочем, не оставалось его и на самые необходимые вещи. Всякий раз Соня, сердясь и ворча, упрашивала его поесть. Исаак Яковлевич отмахивался и тоже сердился. Он уходил в свой сарайчик-мастерскую и оттуда долго раздавался стук. Он работал с деревом. И брало недоумение – откуда в такой маленькой, сухонькой ручке такая сила и мощь, такая точность владения инструментом!
Не жалел времени Исаак Яковлевич, наверное, только на одно - общение с людьми. В этот период он часто с Соней бывал у нас. Посещения эти падали, как правило, на выходные дни. Они приходили оба опрятные, торжественные и даже церемонные. Вероятно, «выход в свет» был для них праздником. Мама, откладывая все свои дела, тут же накрывала наш круглый, для гостей предназначенный стол, - мы принимали Иткиндов!
Как-то они пришли позже обычного. Решив, что сегодня прием не состоится, отец ушел. «Пойду ловить рыбку», - лукаво улыбнулся он. Это означало, что он отправляется к филателистам. Он был заядлый коллекционер и увлекался марками, как мальчишка. А Иткинды появились. Час-второй, вот уж и вечер спустился, отца все нет. Включили свет, по третьему разу сменили посуду, и тут Исаак Яковлевич не выдержал:
- Наверное, с товарищем Варшавским что-то случилось. Соня, мы должны пойти его искать.
И он решительно встал. Мы переглянулись. Все доводы и уверения были бесполезны. Искать – и все тут! Спасибо, именно в этот момент раздался отцовский стук. Он буквально спас положение. И в награду за то, что жив и невредим, отец получил от Иткинда незамедлительный презент – трость с искусно вырезанным набалдашником в виде собачьей головы. Талисман, сохраняющий безопасность владельцу.
Исаак Яковлевич любил делать подарки. Чаще всего это были безделушки, изъятые из скудного убранства иткиндовского дома. Однажды в ряду этих сувениров для нашего дома оказалась маленькая гипсовая скульптурка «Бюрократ», а точнее «Банкир», выполненная самим Исааком Яковлевичем. В другой раз была более крупная работа по гипсу – «Улыбающийся Джамбул». Это удивительно радостная, оптимистическая вещь, от которой исходит человеческое тепло, по-детски искреннее приятие жизни. И ощущение это тем более усиливается, когда вспоминаешь, как она к нам попала.
Однажды в субботнее утро, часов этак в семь-восемь раздался сильный стук в дверь. Стучали палкой. Всполошился весь дом – решили, что что-то случилось. Открыли и – о, Боже! На пороге стоял Иткинд, а за ним верзила-рабочий держал в руках «Джамбула». Держал бережно, словно ребенка, и не спускал его с рук, пока не нашли подходящее место.
- Это моему другу, хорошему человеку товарищу Варшавскому, - заявил Иткинд и отпустил рабочего.
Подарок был царственным. Он был тем более ценен, что доставил его сам автор. Теперь это память, в которой грусть об ушедших дорогих тебе людях соседствует с радостным чувством – они были, они рядом, они живут в тебе.
Вскоре после смерти Исаака Яковлевича благодаря настоянию и заботливым хлопотам замечательного искусствоведа, первого казахстанского биографа скульптора Елены Георгиевны Микульской была организована его посмертная выставка. Помещения салона Союза художников Казахстана, где устраивались в те поры персональные экспозиции-отчеты, едва хватило, чтобы разместить основные работы Иткинда. Многие из них впервые были показаны зрителям. Покинув крохотную мастерскую-сарай, они толпились, наступали друг на друга, и это было подобно мощному соборному органу, чья баховская многоголосость оказалась втиснутой в камерность филармонического зала. Люди почтительно и пораженно проскальзывали меж этих исполинов, созданных рукой мастера. Да. Это были именно исполины – не в смысле размеров, а в смысле полноты духовного заряда, исходившего от каждого из собранных здесь ликов. И кто-то из приехавших тогда в Алма-Ату маститых гостей всплеснул руками:
- Да вы обладаете богатством, о котором мечтают крупнейшие собрания мира! Каждая работа, будь она даже одна-единственная на этой выставке, достойна украсить Лувры и Эрмитажи, Дрезденки и Уффици.
Думается, это не преувеличение. Знал, наверное, истинную цену своим творениям и сам автор. Но ни разу, ни в чем не попутал его бес гордыни. Он работал и не мыслил себя в ином состоянии. Называя себя безбожником, придумал остроумную легенду о рае, в котором скульптора ожидает творческое раздолье, потому что там, в раю, сколько угодно обнаженной натуры. Она, эта легенда, помогала ему жить. Ведь ему было жалко оставить резец, под которым может родиться еще столько образов. Поэтому в мыслях он уходил в бессмертие.
Теперь Иткинда, на шесть лет пережившего «хорошего человека товарища Варшавского», не стало. Природа, как утверждал в свое время доморощенный философ из отцовской палаты Захар Денисович, со всей жестокостью ее законов совершила положенное. Но бессмертие вопреки всему состоялось. Оно – в работах Исаака Яковлевича. Противясь физическому исчезновению, дух перебарывает тленность бытия.
Жизнь скульптора Иткинда по пути в рай
Если вам когда-нибудь посчастливится попасть в хранилище Государственного музея искусств имени Абылхана Кастеева, вы ни за что не пройдете мимо работ Исаака ИТКИНДА. Они нашли приют здесь сразу после ухода мастера из жизни, и это одно из драгоценнейших достояний нашей республики. Тут же вы увидите его композицию "Иткинд в раю", сделанную им за несколько дней до своей кончины. Улыбающийся и блаженный, он упоен прекрасными видениями тех запредельных сфер, которые пугают смертных, но он уйти в них не боялся. "Я, наверное, скоро умру, - при всяком удобном случае делился с окружающими его людьми Исаак Яковлевич, - и тогда попаду в рай. Там, в раю, работы много». Речь шла об обилии необходимого для скульптора рабочего материала, то есть, той самой обнаженной натуры и, конечно же, райского дерева.
Выходит так, что, покинув в девяносто восемь лет этот бренный мир, он вернулся к Богу - тому самому, которого "потерял" в двадцать шесть. Выпускник духовного училища, ступивший на стезю служения Всевышнему раввин, он отказался от Него тогда ради своего художнического призвания. Семьдесят с лишним лет рука его держала резец и молоток, и, несмотря на лишения и невзгоды, которых на его жизнь пришлось более чем достаточно, он был очень счастливым человеком. Самым большим огорчением для него было, наверное, лишь одно - отсутствие материала для работы. Пусть не райского, а обычного земного дерева, ну и, конечно, гипса. Без них он был ничто. Вспоминая голодные, холодные 1930-е годы в Ленинграде, куда Иткинд привез из Москвы чуть ли не вагон своих произведений, Исаак Яковлевич рассказывал: "Учащиеся скульптурного отделения Академии художеств всё бегали их смотреть. Да и вообще в мастерской с утра до ночи толпились люди - спорили, что-то доказывали, называли меня гением. Подумаешь, что мне от их "гения"! Лучше бы принесли ящик гипса или захудалое бревно!".
Другой пример страданий из-за отсутствия материала для ваяния был связан со ссылкой Иткинда в поселок Зеренда, что на севере Казахстана, после того, как в 1937 году он был осужден, сам не зная за что. Правда, как выяснил потом в разговорах с ним очень любивший и опекавший его наш университетский преподаватель древнерусской литературы, он же по природе своей правозащитник Александр Лазаревич Жовтис, следователь приписывал ему шпионские связи с французской разведкой на том основании, что какой-то француз купил у него одну из работ. «Он кричал, что этот человек приезжал ко мне от самого Блюмкин», - пояснял, не очень задумываясь о правилах русского языка, Иткинд. То есть, далекий от политики Исаак Яковлевич во время допросов перепутал французского премьера, социалиста Леона Блюма с убийцей Мирбаха, а позже и Сергея Есенина Яковом Блюмкиным и тем самым получил соответствующую статью. Ну вот. А когда впоследствии его спрашивали, как жилось ему в то ссыльное время, он говорил: "Да какая же это жизнь, если я не мог работать! Даже глины там нет. А дерево... Дерево мне снилось по ночам: корявые, сочные обрубки, а из них - лица, фигуры".
Зато в Алма-Ате, куда в 1944 году Исаака Яковлевича вызволил из ссылки глава Акмолинского райисполкома "хороший человек Ашимбек Бектасов" («Он увидел мои работы, - рассказывал потом Иткинд, - они ему очень понравились. Ему было жалко, что они размываются дождем и снегом, и он помог мне выехать в Алма-Ату»), и после долгих мытарств вконец настрадавшийся скульптор поселился, наконец, в тихом и спокойном рабочем поселке, дерева у него было хоть отбавляй. Все жители этой одноэтажной окраины знали причуды странного старика и несли к его калитке все, что могло ему пригодиться. А сам он, рассказывают, отправлялся по утрам на лесосклад. Седой, с палкой, в широкополой шляпе ходил среди коряг и выкорчеванных пней, общупывал корни, качал головой, что-то бормотал, причмокивая, про себя. И пополнялась коллекция разбросанных возле его дома самых что ни на есть фантастических изысков природы. На вопрос: «Почему вы работаете с деревом, а не с камнем?» он отвечал: «В нем, дереве, - солнечный свет. Воздух, музыкальная душа живет в нем. Знаете ли вы, что скрипка Страдивари сделана из елки? Той самой, что знатоки называют музыкальной елью. Правда, не знаю, годится ли для скрипок ель тяньшанская, но для меня это бесценный дар природы».
|