14.03.2013
Захочу – и заколдую!
20 лет назад ушла из жизни Тамара Мадзигон – редчайший человек, замечательный поэт, талантливый преподаватель тогдашнего КазГУ им. С. М. Кирова (ныне КазГНУ им. аль-Фараби), создатель студенческих поэтических «Пятниц». Вдумчивая, глубоко серьезная, она не чуралась богемы, принимая в своем доме молодежь со всех краев нашей обширной республики, готовилась к лекциям, делала научные публикации, писала стихи и воспитывала троих детей. Блистательный, а потому всегда опальный у чиновников, поэт, она защитила кандидатскую и подготовила докторскую диссертации по творчеству одного из сложнейших своих собратьев – мятежного и суперодаренного и, конечно же, расстрелянного в сталинские годы Павла Васильева.
Людмила ЕНИСЕЕВА-ВАРШАВСКАЯ
Стать доктором не успела. Болезнь скосила ее исподтишка и наповал. Год она работала, лежа в постели. Любя жизнь, очень хотела жить. Планов у ее было, как и у любого нормального человека, конечно же, громадье.
Поэтическое наследие Тамары оказалось весьма скромным. Первая книжка ее была рассыпана в наборе – шла кампания «физики против лириков». Вторая и третья были редакторами «покоцаны», и лишь тонюсенькая книжица детских стихов осталась нетронутой.
Тамару очень любили все без исключения сокурсники. Она была необычной в своей естественности и открытости. Для меня она, как и Клара Турумова-Домбровская, была ближайшей подругой. И те несколько абзацев, которые вы сейчас прочтете, – мое домашнее, ни на что более не претендующее восприятие бесконечно дорогого мне человека.
И вот опять, отгладив юбку-клеш,
Сестра уходит к дядьке
на свиданье.
И спать ложится маленький
Гаврош,
Ложится, словно на закланье.
Это Тамара – от имени своих братьев-близнецов, слившихся в стихе в лицо единственное. Дело в том, что «сеструха-Томка» была уже студенткой, когда ее братья, попавшие под эпидемию полиомиелита, буквально на руках, поскольку ноги были ослаблены болезнью, выкарабкивались из беды. Им было по пять лет, они безумно были привязаны к сестре, равно, как и она к ним. Но у нее началась уже своя взрослая жизнь, и они ее ревновали. Отсутствие сестры было для них подобно закланью.
А юбка-клеш действительно была, и бегала Тамара в ней не столько на свиданья, хотя и таковые уже имели место, а в ДК на танцы. ДК – это Дом культуры Алма-Атинского Дома офицеров. Маленький, всегда плотно забитый как порядочными, так и стилягами, а то и вовсе хулиганами, пятачок танцплощадки. Ходить в ДК, в парк, на «кирпичный» или «смычку» считалось дурным тоном. Даже вероятность подобного осуждалась. Но Тамара, зная это, шла туда открыто и с вызовом. «Мне нравится танцевать, и я буду делать это, где мне хочется», – отрубала она резко, и решение это обсуждению не подлежало.
Такого рода безаппеляционность, категоричность, а может быть, и упрямство были присущи ей едва ли не во всем. Это создавало иногда ситуации высокого напряжения. Помню, например, в один из приездов в Москву я долго пробивалась в ВАК с собранными Тамарой документами о каком-то малосостоятельном с научной точки зрения диссертанте, въезжавшим на Олимп знаний через врата протекции и блата.
Протекция и блат… В этих случаях Тамара становилась принципиальной и крепкой, как кремень. Принимая людей со всеми их слабостями и несовершенствами, сочувственно относясь даже к бездарности, она совершенно не выносила отступлений от порядочности. И так как правота ее была безусловной, она шла ва-банк, накаляя обстановку до таких гражданских степеней, как выступление казгушных филологов на площади перед зданием ЦК Компартии Казахстана в защиту Тамары в период гонения на нее. И это в те семидесятые, когда вслух сказанная истина становилась крамолой!
Впрочем, в житейском обиходе, было все попроще, поанекдотичнее. Все ходят, например, в тонюсеньком капроне, фильдеперсах, а то и так, на босу ногу туфельках, а на Тамаре – в толщину ватника шерстяные чулки. Ревматизм. До модных ли тут изысков? Делая вид, что так, и только так быть должно, она ставит ногу уверено и твердо. И кажется, что модницы уже присматриваются к ней, чтобы завтра перенять заявленное дерзко новшество. Но это, как говорится, еще выстояли. А вот парикмахеров Тамара однажды убила наповал, обрившись наголо. Ей сказали, что, отрастя, волосы будут необычайной густоты и нежности.
В какой-то из моих дней рождения, придя с базара и открыв дверь в квартиру, мы с матушкой увидели, как посреди комнаты распластался букет изысканных роз. Он плюхнулся прямо ничком, и непонятно было, откуда здесь, на третьем этаже, появилась эта роскошь.
Оказывается, придя раньше, чем было надо, ребята не достучались в дверь, и… полезли в окно. По котельной трубе забирался наверх смельчак, дабы забросить на радость имениннице благоухающий сувенир. И смельчаком этим была Тамара, которую было, хлебом не корми, не удержать, если попадалось на пути достойное, с риском связанное предприятие.
Тамара была данностью. Непререкаемой и сущностной. И с ней надо было считаться. Она и любила-то как-то непререкаемо:
Подойду и заколдую,
И подую на свечу,
Захочу – совсем задую,
Расколдую – захочу.
А вообще, она была девицей лихой, и угнаться за ней было не так-то просто. И тем не менее, я помню, как нас выкидывали из танцующей толпы на студенческом вечере за то, что мы танцевали рок-н-ролл, который потом страна едва ли не боготворила. Вспоминаю, как Тамара буквально уматывала нас своей выносливостью и работоспособностью во время ночных смен на погрузке целинного зерна. Часам к пяти утра мы все валились тут же на току, а она все кидала и кидала совком.
А еще… Впрочем, многое можно вспомнить еще, и воспоминания эти бесконечны. Как бесконечно дорога память о самой Тамаре. Я не думаю, что она была очень удобным человеком для тех, кто жил по иным, чем у нее, нравственным законам, потому что была человеком активным, и активность эта обращалась на отстаивание порядочности. А для друзей… для друзей она была эталоном Человека.
На ФОТО: Клара Турумова-Домбровская и Тамара Мадзигон
|