 Сколько лет уже, приходя в мастерскую народного художника Казахстана Сахи РОМАНОВА, вижу я на подрамнике холст с устаревшим, в общем-то, для нашего времени названием "Эхо "Авроры". Как из омута лет проступают в штриховых набросках до боли знакомые персонажи: в скромной кепочке улыбающийся Владимир Ильич и попыхивающий своей знаменитою трубкой Иосиф Виссарионович. "Вокруг, за тюремными решетками, - поясняет автор, - будут изображены погибшие в результате репрессий Сакен Сейфуллин, Ильяс Джансугуров, Беймбет Майлин, Магжан Жумабаев и другие сыны казахского народа. Много лиц. Галерея лиц. А где-то там, абрисом -- крейсер "Аврора" с его судьбоносно-революционным залпом". Так говорит Сахи, как бы выверяя еще и еще раз свой замысел на других.
- Хотел писать сначала 86-й год, выступление желтоксановцев, - продолжает он. - Но тема репрессий все-таки куда значительнее. Торопиться я не хочу, хотя подступы к ней уже есть. Лет шесть назад у меня был триптих, где я изобразил коллективизацию в виде рухнувшего внутрь юрты шанырака, гибель поэта в застенках НКВД и осиротевших детей. Думая обо всем этом, я буквально болею. Может, потому, что и сам угодил в такую жуткую мясорубку.
- Но каким образом? Ведь по советским меркам ты человек счастливой судьбы. Талант, трудяга, всегда на виду и в почете.
- Если не считать того, что отца в 1931-м забрали, и я никогда его не видел. Мать умерла тогда же, и я пятилетним мальцом просил милостыню по России.
- Но как ты угодил туда?
- Поздней осенью нас со старшим братом какой-то мужчина взял посадил с собою в поезд. Он сказал, что в Оренбурге устраивают детей. Мы приехали, попали в какой-то барак, к ночи легли спать, а утром провожатого не оказалось, как, кстати, и денег, зашитых в шубу брата. Платить было нечем, и нас выгнали прямо в метель. Шли мы, не зная куда, ночевали в стогах сена, натопленных кем-то банях. Пробавлялись подаянием, к лету - хлебными колосьями. Потом милиция поймала меня, а брат убежал. Так я попал в детдом, где воспитательница наша – добрая и замечательная тетя Катя первый раз дала мне в руки карандаши.
- Время было - не приведи Господь!
- Да, в детдоме каждый день умирали дети. Ели затируху. Весной босиком по снегу ходили на сусликов.
- Но зато ты не стал, скажем, вором или разбойником.
- Когда я почувствовал, что остался один, начал готовить себя к жизни. Читал книги о сильных личностях - "Мартина Идена" Джека Лондона, про Кочубея, Котовского. Учился мужеству и выносливости. А потом, в войну четыре года на заводах работал - винтовки делали, мины. Напряжение страшное. Бывало, залезешь в ящик из-под винтовок и заснешь. Проснешься от стука молотка - проверяли так, чтоб не отправить кого-нибудь вместо снаряда на фронт. Там, в детском доме мне и фамилию дали русскую, и диплом ВГИКа, уже потом, я получал как Романов Александр Иванович. А первого казаха я увидел лишь в Москве.
- Интересно, как это?
- К концу войны меня взяли туда в среднюю художественную школу, и воспитательница нашего общежития, видя, как я нуждаюсь, сказала однажды: "Здесь есть Казахское постпредство. Почему вы не сходите туда?". Я пошел и встретился с замечательным постпредом Исагали Шариповым. Расспросив обо всем, он велел приходить к нему в дом, выписал для меня большую сумму денег и потом еще долго помогал, как мог. Там же, в Москве, я благодаря ему познакомился с Сабитом Мукановым, чьи книги не просто прочел, но и проиллюстрировал.
- По-моему, рисунки к "Ботагоз" вошли даже во всесоюзную энциклопедию?
- Точно! Помню, первый раз я пришел к нему в гостиницу, он тоже дал мне пятьсот рублей, и я, не выходя из здания, тут же зашел в кафе, взял пять бутылок кефира, буханку хлеба и съел за один присест. Но вообще-то я человек счастливый, потому что сразу попал в круг самых интересных людей. Свои добрые отношения сложились у меня с Муканом Тулебаевым, Мухтаром Ауэзовым, Алькеем Маргуланом, Бауржаном Момыш-улы и многими другими. Все они сочувственно отнеслись ко мне и все помогали.
- Заботились по-отцовски?
- Да. Помню, в дни Декады казахского искусства и литературы в Москве 1958 года (я был на ней главным художником выставки народно-прикладного искусства) мы жили с Ахметом Жубановым в гостинице "Москва". Мне надо было слетать по делам в Алма-Ату, и Ахмет Куанович пришел в мой номер. "Я хочу, - говорит, - проводить тебя во Внуково. У меня гости, но они подождут". "Что вы, - смутился я, - не надо! Я возьму такси, и никаких проблем". "Нет, - смеется он, - министров не провожал, а тебя, Сахи, провожу".
- А почему так?
- Он очень был благодарен за то, что к Декаде я проиллюстрировал его замечательную книгу "Струны столетий" и к книге о Курмангазы сделал серию в 35 рисунков. Из нее, кстати, родилась потом моя картина "Освобождение от цепей". Красивый и сильный, Курмангазы там крепко сидит на своей земле, и оторвать его от нее невозможно.
- Но начал ты с фольклора. Помню твои рисунки к "Сорока небылицам", "Алдару-Косе". Очень остроумные и непосредственные.
- Фольклор помогал мне осваивать казахский материал - историю, быт, нравы, философию. Иначе я не обратился бы к Ауэзову, Джансугурову... У Ауэзова я иллюстрировал "Караш-Караш". Это были тяжелые годы гонений на него. Рисунки ему понравились, часть их находится в его мемориальном музее. Вообще я оформил около 20 книг - практически всех ведущих писателей. Без этого я не мог бы работать в кино.
- Ты ощущал себя среди мэтров младшим?
- А как же! Ко всем относился в высшей степени почтительно. Шакен-ага на четырнадцать лет старше был меня, и я никогда не называл его просто "Шакен", как панибратски делали потом молодые.
- Вы с ним дружили?
- Конечно, но как! На мне он проверял свои сомнения, отношение к людям. Взять историю с "Кыз-Жибек". Фильм должен был снимать Султан Ходжиков. Шакен почему-то засомневался, и картину хотели отдать киргизскому режиссеру. На худсовете, куда входили Мухтар Ауэзов, Габит Мусрепов, Дмитрий Снегин, Ануар Алимжанов, Олжас Сулейменов, я выступил против. Все согласились со мной, и картину, как вы помните, делал все-таки Ходжиков. Зато я посоветовал Шакену-ага сыграть Алдара-Косе в «Безбородом обманщике».
- "Следы уходят за горизонт", "Безбородый обманщик", "У подножья Найзатас" - эти и другие ленты "Казахфильма" сделаны с твоим участием. Какие из них наиболее тебе дороги?
- В первую очередь я назвал бы "Тризну" Булата Мансурова по поэме Джансугурова "Кулагер". Картину эту я сравнил бы с любимой женщиной. Я и потом еще долго находился под очарованием джансугуровских строк, все возвращался и возвращался к ним, пока не создал большую графическую серию. Примерно так же складывались мои отношения с выдумщиком и острословом Алдаром-Косе.
- А в станковой живописи?
- Там тоже есть свои любимые вещи. С большим трепетом, например, создавал я портрет "Аристотеля Востока" - аль-Фараби. В 1968-м году мы с группой художников побывали на раскопках Отрара, где прошли юные годы великого ученого, и я заболел идеей создать его образ. Очень дорого мне полотно "Воспоминание о Родине", написанное тогда же. В то время только что приоткрылся "железный занавес", и я поехал в Венгрию. Едем по Будапешту, переводчик: "Вот американские машины «шевроле". А я ему: "Мне бы в степь сейчас, да на скакуна!". Тогда и сделал первый набросок - жеребец мчится за кобылицей.
- Ты так тянешься к своему, родному!
- Всю жизнь! Я ведь речь казахскую, и ту слышал до пяти лишь лет. У меня была огромная жажда быть казахом. Восемь стран видел, и нигде не хочу жить. Помню, перед Декадой в командировку в Москву поехал. Деньги, наконец, хорошие появились. Взял лучший номер в гостинице, лежу, наслаждаюсь - неужто это для меня все, неужели я такого достиг? Заказал в ресторане все, что было в меню, отметил исторический момент "Шампанским", а потом... скинул на пол все пуховые одеяла и заснул, как бывало в юрте, - на полу!
- И, тем не менее, ты из тех, кто прикоснулся к высокой культуре. Такие учителя, как у тебя, многим и не снились. И пережил-то ты все - коллективизацию, социализм, коммунистические начала, перестройку, наступление рынка и долгожданной свободы. Что сегодня скажешь о нашей духовности?
- А ничего утешительного, ибо духовность, как я ее понимаю, оказалась невостребованной. Все устремились к материальному обогащению, а люди творчества ущемлены. Жажда наживы мешает строительству государственности, наносит вред народу. Не знаю, зачем человеку миллионы, если жизнь состоит из каких-то шестидесяти-девяноста лет? К чему огромные особняки и недвижимость за границей?
- Ты считаешь это ущербностью?
- Скорее преступностью. Мы проповедуем права человека. Но о каких правах может быть речь, если целое поколение лишено самого главного права - на труд. Человек, который не работает, обречен на деградацию. Происходит это в государственном масштабе. В Испании, например, я узнал, что зарплата там не может быть ниже прожиточного минимума. Это мудрая политика.
- А у нас есть такой закон?
- У нас, думается, есть несовершенство системы. Израильский посол говорит: "У нас в стране нет ни угля, ни нефти, ни железа. Но зато есть мозги". В Казахстане есть все, и нет ничего.
- Общество всегда уповало на то, что искусство может перевоспитать нерадивых.
- Искусство не воспитывает, оно очищает душу. Здесь скорее в состоянии помочь религия. Надо просто вернуться к нормальному образу жизни.
- То есть, ты за позитивные свершения и конкретные дела?
- Безусловно. Нам надо стараться помочь становлению нашей государственность. Не растаскивать страну, а вносить в нее свой вклад. В этом смысле меня умиляет оппозиция. То плохо и это плохо. А у меня подход к этим вещам старый - что ты сделал для государства сам? Если хочешь помочь экономике, напиши книгу, как Ден Сяо Пин, подними страну экономически, составь альтернативную программу.
- Но ты ведь тоже состоял в партии.
- В коммунистической. И вкладывал в жизнь нашу, что мог. А теперь ни в какие партии не хочу. Распри, поучения, вникание в их дела мне не интересны. У меня мало времени, я многого еще не сделал. Дач и загородних вилл мне не нужно, моя партия - искусство, «Мерседес» - две моих ноги, и венцом всему - книги!
- Выставки делаешь?
- Зал снять сейчас дорого. Да и работы все разрознены - многие в Москве, не вернуть. Кино нет, издательства заказов не дают, а материала для работы накопилось ой-ой-ой. И чтобы реализовать все это, я написал клятву.
- Что, сам себе?
- Да. Ни с кем не ругаться, ничего не оспаривать. О своей работе всуе не распространяться. Не бывать там, где пьянствуют. К высочайшему начальству с просьбами не ходить, в обществе не маячить. Усиленно работать и много читать. Много думать. Мысли и соображения записывать в книгу. Не хвалиться. Не зазнаваться. Быть сыном своего народа. Быть гордостью своего народа.
- И это всего-то! Выполняешь?
- Абсолютно. Это мой кодекс.
- Прекрасно. Ну, а чем живешь сейчас?
- Размышлениями о прожитом. Лекарств не принимаю, потому что организм свой абсолютно не чувствую. Недавно прочел, что как спортсмен тренирует свой организм, так надо тренировать мозг.
- А как ты тренируешь?
- Надо читать серьезные книги - ученых, писателей. С величайшим интересом осваиваю двухтомник "Истории черной магии". А параллельно казахских острословов.
- Насколько я помню, ты вел дневники.
- Всю жизнь. У меня около ста дневников - там записи об искусстве, мое отношение к миру, рисунки, пословицы, поговорки. Среди всего прочего записываю сны. Сейчас снится все что-то разрозненное - короткие и разрозненные сны. А были сюжетные. Когда маленький был, в юрте спал, виделись все черные, летящие по небу машины, танки, трактора, самолеты. Сколько лет прошло, а я вспоминаю вариации этого сна. Они - как предвидение сегодняшнего времени. Видимо, природа обладает этим качеством. Параллельно с дневниками я всегда вел альбомы. Там множество этюдов, зарисовок, мыслей. Я хочу собрать все их и, если будет возможность, издать хотя бы черно-белый большой альбом.
Ну, а если говорить о прошлом, то больше всего я жалею о том, что много времени - детдом, работа на заводе - для меня, художника, ушло зря. Если бы я учился с детского возраста, получил бы нормальное образование, то сделал бы гораздо больше. А в последние десять лет много времени отняли заботы насущные - где заработать на еду и одежду, как прокормить семью? Неустроенность государственная съедает время. Чувствуя это, я утром говорю всегда: "Здравствуй, солнце!". Дарованный Всевышним еще один день - радость. И я наслаждаюсь им, днем своим. Сердце бьется, голова трезвая и - жизнь! Что еще надо? И когда меня спрашивают, что такое счастье, я говорю: "Это сам процесс жизни".
- А когда ты ощутил, что ты художник?
- В пять лет в детдоме. Лошадей начал рисовать, верблюдов. Духовная потребность была. То хотел быть музыкантом.
- Имя твое, наверное, имеет свою историю?
- Конечно. В моей памяти отец остался как Раман. А Мухтар Омарханович Ауэзов в свое время говорил: "Раман - по-арабски "щедрый". Но в детдоме меня записали по-русски "Роман", Романов сын. А ребята и воспитатели звали вместо Сахи Сашей. Отчество мое было взято с потолка - Иванович. И когда была перепись, я написал "русский".
- Потрясающе! Это же ведь портрет эпохи. Через личность портрет времени. Когда все равно, кто ты, откуда, кем ты сейчас называется. А «Сахи» откуда?
- Искаженное "Саги".
- Ты работал на многих фильмах, знал как по съемкам, так и по жизни массу людей.
-Да, это Шакен Айманов, Мухтар Ауэзов, Калибек Куанышпаев, Атайбек Жолумбетов и другие. Мажит Бегалин говорил: "У Сахи есть друзья для посиделок, для ухаживания за девушками, а есть для серьезного разговора, единомышленники". Мы очень дружили с Шакеном, несмотря на то, что он был много старше. А, может, именно в силу этого все носило своеобразный оттенок. Я всегда был человеком прямым и не боялся сказать, что думаю. И вот он на мне проверял свое отношение к жизни.
Однажды мы все ушли от жен - Шакен, Ермек Серкебаев, Анатолий Молодов, Нутфулла Шакенов - и, оставшись холостяками, месяца два жили в гостинице "Жетысу". Мы с Шакеном на втором этаже, те в других номерах. Вне семейного очага жили богемно - ложились поздно, вставали поздно. Денег у нас не было. Утром я ходил сдавал посуду в буфет и приносил что-то к чаю. Как бы играл роль жены Шакена. Ворчал на него, поучал: "Ты вот спишь в свое удовольствие, а я тут разбивайся в лепешку. Зачем я за тебя замуж вышел, столько за мной женихов ухаживало!". Образ создаю такой - будто я настоящая жена. "Давно надо было у всех должников деньги назад забрать! В прошлом году у нас соседи пять килограммов мяса заняли, почему не велишь отдать?". Он умирает со смеха. А однажды месяца через три идем в киностудию. И вдруг он говорит: "Знаешь, Сахи, я сегодня получаю квартиру. Две комнаты мне дают, и я хочу отдать их жене Хадише, а четырехкомнатную у нее забрать".
Надо сказать, что при всей любви к друзьям Шакен был, в общем-то, человеком замкнутым. О своих делах он, как правило, ни с кем не говорил, мнение свое как бы мельком пробрасывал и если с кем-то советовался, то разве что с Марком Берковичем насчет того, как снимать фильм. Словом, у нас образовалась пауза. Он ждет, что я отвечу. А я говорю: "Знаешь, Шакен-ага, эту квартиру тебе не отец твой Айман оставил, ее дало государство. Хадиша - женщина, она родила тебе сына. Какое ты имеешь право обижать ее? Ты же получаешь жилье, так оставь ей вашу квартиру!".
Он замолчал наглухо. Потом говорит: "Давай поедем посмотрим двухкомнатную квартиру!". Посмотрел, да так в ней и остался. Не трогал Хадишу. И много было таких вещей, когда он вроде бы и не слушал меня, но с мнением моим сообразовывался. Однажды даже, когда я не поддержал его на худсовете, говорит: "Ах ты, сволишшь (он так шутил), не приходи ночевать!». «Выгнал» из дома - не поддержал я его! А я перехитрил его - пришел пораньше и лег. Знаю, он в полночь, а то и позже будет. И вот он в час ночи приходит, сдирает с меня одеяло: "Эй ты, сволишшь, давай вставай, уходи!". Семейный скандал, представляете! А я говорю: "Шуми-не шуми, а все равно большинство против тебя голосовало". "Большинству можно, - ярится он, - они ба-а-алваны (любимое словечко), а тебе не положено!". Ну, часам к двум гнев его сменился на милость, и мир был восстановлен.
1994 год.
|