 Галина Юрьевна Рутковская - театральный педагог из династии Рутковских-Кручининых. 51 год отдала искусству. 32 из них заведовала педагогической частью республиканского ТЮЗа, а потом читала вузовский курс истории мирового театра будущим актерам, режиссерам и сценографам. Среди ее учеников ведущие специалисты русского, казахского, немецкого, уйгурского и корейского театров Казахстана, она Почетный профессор Академии искусств им. Т. Жургенова.
Отец Галины Юрьевны - Юрий Людвигович Рутковский и ее мать - Елизавета Болеславовна Кручинина стояли у истоков Государственного академического русского театра драмы им. М. Ю. Лермонтова. О них ее воспоминания.
Вопреки отцовской воле
-- Среди наших семейных реликвий, -- говорит Галина Юрьевна, -- есть серебряный брелок, который когда-то приколол к фраку отца моего - Юрия Людвиговича Рутковского Великий князь Константин Романов. Это был приз за лучшее исполнение танго. Вручен он был папе и его сестре Станиславе. Тогда они часто выступали с танцами, и это была красивая, элегантная пара. Дело было в Ташкенте, где в те поры находился Великий князь. Главнокомандующий Среднеазиатским военным округом, он, будучи меценатом, имел свои театры, мюзик-холл, синема. Папа же, попав туда в 1915 году после тяжелого ранения на фронте, выступал в мюзик-холле, театре миниатюр, а потом вместе с другими ранеными актерами при содействии Константина Романова организовал полковой театр-студию.
-- Вероятно, это и было началом творческого пути будущего создателя теперешнего Республиканского русского театра драмы имени Лермонтова?
-- Ну, может, не совсем началом, потому что отец успел до этого поработать в Театре Польском, а потом организовывал любительские театры в Петрограде, Хельсинках, а затем много ездил по России.
-- Бог мой, какая роскошная география!
-- Увы, она связана с событиями Первой мировой войны. В самом ее начале папу призвали в Уссурийский полк. Вскоре его тяжело ранили. Он мчался на мотоцикле, а за ним на лошадях немецкие кавалеристы. Один из них нагнал его и палашом рассек голову. Папа остался жив, но ослеп. В тяжелом состоянии попал на лечение в Петроград, а потом на поправку в Хельсинки. Там он стал немножко видеть, но комиссия признала его непригодным к службе, после чего его отправили в запасной полк в Ташкент.
-- А как же Польша?
-- В Польше папина семья жила до войны, и была она в основе своей театральной. Та же Станислава, о которой я говорила, окончила хореографическую школу у своей сестры -- прима-балерины Варшавского Императорского театра Ванды Рутковской. Моя двоюродная бабушка -- Мария Рутковская -- прославилась как премьерша парижской "Комеди франсез". И отец папы, мой дедушка, работал в варшавском театре "Нарадовы". Правда, он был против того, чтобы папа шел в театр. "Ты единственный сын, -- говорил он ему, -- в будущем содержатель семьи, а профессия наша очень сложная и не позволяет как надо обеспечить близких. Найди себя в чем-нибудь другом". И папа поступил в техническое училище. Однако когда в 1910 году дедушка умер, он снял с себя данный ему обет, там же, в Варшаве, закончил студию Театра Польски и был зачислен в актерский состав.
-- Любовь к сцене взяла свое?
-- Да, конечно. У мамы тоже были аналогичные сложности, только еще покруче. Отец ее, Болеслав Пржбальский, был из польских повстанцев, сосланных в XIX веке в Пермскую губернию. Он служил в Управлении железной дороги. В семье было 11 детей, жили трудно, и когда он узнал, что дочь подалась в актрисы, произошел разрыв. Он требовал оставить сцену, но ничего не добился. "Тогда, - сказал он ей, -- ты мне не дочь!", и все двенадцать лет, что последовали потом, она поддерживала связь с семьей, переписываясь лишь с матерью. Затем наступил 1923 год. Выйдя к этому времени замуж и родив меня, мама с кем-то из близких встречала как-то на станции из очередной поездки папу. Подошел состав, и когда все стали выходить на перрон, она услышала вдруг голос своего отца: "Люся, Люся, Люся (так называли ее домашние)!"... Она передает кому-то ребенка, бежит вдоль вагонов, заглядывает внутрь каждого, мечется туда-сюда -- никого! Взволнованная, возвращается назад -- папа ничего не слышал, родные тоже. Никто ее не звал. А через некоторое время приходит письмо, где говорится, что отец ее умер именно в тот самый день и час, и перед тем, как отойти в мир иной, он взял руку жены и сказал: "Передай Люсе -- я был не прав, и потому ее прощаю".
-- Надо же такое сходство ситуаций! Это, наверное, сблизило ваших родителей?
-- Во всяком случае, они понимали друг друга. А сблизил их театр. С окончанием военных действий папу из Ташкента перевели в Омск. Туда же к этому моменту с Северо-Западного фронта прибыла и мама. На фронте она была медсестрой, а теперь вернулась в театр, где до войны занимала положение ведущей актрисы и выступала под псевдонимом "Кручинина". Однажды ее вызвал антрепренер и говорит: "К нам приехал очень интересный, талантливый молодой человек. Но у него дикий польский акцент. Не поработаешь ли ты с ним над сценической речью?" Мама согласилась. И вот они -- учитель и ученик -- избавлялись от речевых изъянов до тех пор, пока не поженились.
Как мама стала Кручининой
-- Вы говорите, что мама взяла псевдоним "Кручинина". Это ее любимая героиня?
-- Здесь целая история. В самом начале мама работала в антрепризах, то есть по контракту на летний сезон. Ее, молодую, талантливую и энергичную, в актерские товарищества брали с удовольствием. Благодаря этому она побывала во множестве городов. Приятно было и то, что каждый антрепренер старался пригласить какого-нибудь крупного мастера, у которого было чему поучиться. Так, с Григорием Ге, известным тогда артистом Императорского Александринского театра, мама объехала весь Дальний Восток, включая Харбин. В другой раз ей пришлось играть нескольких главных героинь вместо заболевшей Елизаветы Ивановны Кировой и тем самым выдержать экзамен на творческую состоятельность. И где бы они ни бывали, что бы ни исполняли, их повсюду ждал сердечный, доброжелательный прием. Повсюду. Пока однажды...
-- Пока что?
-- Пока однажды, рассказывала мама, к их антрепренеру не пришел владелец золотых прийсков. "Какова, -- спросил он, --сумма выручки от целиком заполненного зала?" Антрепренер назвал. Золотопромышленник вынул несколько пачек ассигнаций и, заплатив двойную цену, сказал: "Мы только что открыли новую золотоносную жилу, и я хотел бы это хорошо отметить. Вели на завтра вынести из зала все сидения, пусть нам накроют в нем столы!". "Но у нас распроданы билеты на спектакль!" "За это я заплатил. А если актеры твои хотят играть, пусть себе играют!". "На следующий день, продолжала мама, по расписанию шли "Без вины виноватые". Антрепренер ничего про уговор с миллионщиком нам не сказал. И вот представляешь: открывается занавес, и вместо зрителей -- развеселая, изрядно захмелевшая компания, которой ни до театра, ни до нас, актеров, никакого дела! Большего унижения человеческого и профессионального достоинства нельзя себе вообразить! Было такое чувство, что всех нас раздели догола и забрасывают грязью. И вот тогда, в этот страшный, оскорбительный миг я себе поклялась: "Если из меня когда-нибудь выйдет все-таки актриса, я возьму себе театральный псевдоним -- Кручинина! Ведь она, только она, одна-единственная за всю историю мирового театра открыто встала на защиту столь ранимых и таких высоких в своем проявлении людей, как актеры".
-- И как скоро она добилась этого почетного псевдонима?
-- Довольно скоро. Срочно введенная на главные роли, которые исполняла артистка Кирова, она блистательно исполнила их, удостоилась признания своих коллег, и на афишах вместо "Пржбальская" появилось "Кручинина". А в память об этой ее героине у меня до сих пор хранится медальон, надевая который, она играла в "Без вины виноватых". Там по сюжету актриса Кручинина, оставляя своего возлюбленного ради театра, надевает на него свой медальон, чтобы он передал его потом их сыну. И когда я спрашивала маму, почему она выходила только в своем медальоне, когда это мог быть бутафорский, она говорила: "Понимаешь, мне он нужен для внутреннего состояния. Там, в медальоне, мое сердце, а я, лишая себя самого мне дорогого, это сердце с корнем вырываю". Мама действительно всегда -- а выходила она в этой роли в разное время и с разными составами несчетное число раз -- очень трагично воспринимала этот спектакль, потому что он был созвучен с ее личными переживаниями. Она ведь тоже вынуждена была уйти от своего первого мужа, так как он не хотел, чтобы она была актрисой.
Казахстан. Первый русский стационарный
-- Ваша мама, как и отец, работала в российских коллективах. А как они оказались в Казахстане?
-- Ездили-то они не только по России, а по Украине и Белоруссии также. Но выступали уже одним постоянным коллективом, руководил которым папа. Труппа эта стала настолько сильной, что ее в порядке шефской помощи направили в Киргизию, где русское население не знало, что такое театр. А через два года во Фрунзе приехал Жумат Шанин. Он был руководителем первого Государственного казахского музыкально-драматического театра. Я помню, как он, подобно свежему ветру, буквально ворвался в дверь нашего крохотного саманного домика, а если быть точнее -- в нашу жизнь. Ему поручили проехать по городам Средней Азии и посмотреть драматические коллективы на предмет создания первого стационарного профессионального русского театра в Казахстане. Именно стационарного, потому что временные здесь были. Во Фрунзе Шанин встретился с труппой Рутковского, и, увидев, на что она способна, сказал: "Вот она, основа будущего театра!". Вскоре коллектив был приглашен в Казахстан.
-- Когда именно это произошло?
-- Весной 1933 года. Правда, подходящих помещений в Алма-Ате тогда не было. Разве что строился клуб НКВД, и горсовет наметил его под этот самый будущий театр. Пока здание возводилось, весь творческий состав собрался в Семипалатинске и уже 31 октября показал там "Любовь Яровую". Однако это была пока еще как бы репетиция, а официально занавес театра поднялся 26 января 1934 года в столице республики -- Алма-Ате. К открытию его был подготовлен спектакль "Страх" по пьесе Афиногенова. Все, конечно, вспоминала потом мама, очень волновались, несколько дней и ночей занимались оборудованием сцены, шили бархатные занавесы, навешивали кулисы, падуги, украшали вестибюль, фойе, гримуборные. А уж о реквизите и говорить нечего -- несли из дома кто что мог -- парики, бороды, бакенбарды. Сами выкраивали и шили костюмы. Поэтому не удивительно, что здание это стало сразу же родным домом для работников Театра русской драмы Алма-Атинского горсовета (так он тогда назывался!). И над всем этим был папа. Он делал все -- играл на сцене, ставил спектакли, был директором, художественным руководителем, педагогом.
-- И как только хватало времени?
-- А были тогда еще режиссеры -- Ремизов, Калабухов. Папа, он ведь был чужд творческой ревности. Он смотрел на вещи профессионально. Вот приехали молодые актеры Николай Тороцкий и Валентина Харламова. Заметив дар постановщика у Николая Сергеевича, он тут же поручил ему спектакль "Падь серебряная", который прошел с большим успехом. То есть, открыл ему путь в режиссуру. А Валентине Борисовне стал давать, как и моей маме -- уже опытной, сыгравшей к этому времени десятки героинь, ведущие роли. Он вообще был мастер собирать таланты. Так, скажем, в одной из поездок по областям переманил из какого-то казахстанского города Евгения Яковлевича Диордиева. Или вот -- как-то обратил внимание на мальчика, который постоянно находился у декораторов -- мыл кисти, растирал краски, точил карандаши. С легкой руки папы его стали обучать этому искусству, и -- о, чудо! -- из маленького Игорька вырос настоящий художник-постановщик.
-- Уж не об Игоре ли Борисовиче Бальхозине вы говорите?
Годы 30-е, репрессивные
-- Конечно, о нем! И со временем, как вы знаете, он стал главным художником театра. Мало кто знает и эту вот историю. Осенью 1936 года сюда был выслан этапом замечательный режиссер из театра Мейерхольда -- Леонид Викторович Варпаховский со своей женой-пианисткой. О трудоустройстве попавших в опалу людей, естественно, никто не заботился. Но отец отправился в так называемый "серый дом" и попросил, чтобы ему разрешили взять их обоих в театр. Поход увенчался успехом -- они были зачислены в штат, и Варпаховский до следующего ареста (как ни спасал его от этого Левон Исаевич Мирзоян!) и ссылки на Колыму успел поставить три спектакля. То же самое было и с Карташовым -- ведущим баритоном Мариинского театра. Папа так же ходатайствовал за него, после чего тот стал у него заместителем директора.
-- То есть, его как нормального интеллигента не смущал страх последствий такого заступничества?
-- Он делал это без оглядки. Говорят же, талант тянется к таланту. Хотя папа, как оказалось, был тоже под тем же колпаком. Когда началось уже потепление и пошло рассекречивание архивов, один из сотрудников НКВД сказал ему: "Юрий Людвигович, а вы знаете, что на вас было досье с первого дня вашего приезда в Алма-Ату? И каждый шаг ваш там зафиксирован, в том числе и связь с репрессированными. Так что в любой момент вы могли, как и они, загреметь". Мама же не случайно за него все время боялась. Год 37-й был особенно такой -- сидим в доме, и если кто-то идет по лестнице (деревянная она у нас была, скрипучая, это был первый жилкомбинат в истории города), все прислушиваются. И если шаги останавливаются у двери, в страхе замирают. А то машины мчатся с визгом -- это "черные вороны". Ночью, после двенадцати -- на допросы и после допросов. И мама ужасно волновалась за отца. Ужасно!
Она была всю жизнь в месткоме, всю жизнь депутат, и вот как-то задержалась после спектакля, чтобы разгрести свои долги по месткому, и уже поздно вышла из проходной. А театр был наискосок от НКВД. Только она пересекла дорогу, как ее остановили. И вот она видит -- открылись дворовые ворота этого страшного дома со стороны улицы Виноградова, оттуда выехала доверху нагруженная и брезентом закрытая телега, а под ним множество обнаженных ног. Это вывозили на захоронение замученных и расстрелянных в подвале людей. Мама пришла домой бледная, как стенка.
Открытый дом Рутковских
-- Да, времена были, прямо скажем, невеселые. И тем не менее, ваш дом и тогда был открытым.
-- Верно, каждый мог прийти сюда когда угодно, и даже в самые трудные моменты всем находился кусок хлеба, кусочек колбаски, чашка, пусть даже морковного, но чая. Приходили артисты, режиссеры, художники, обсуждали планы, эскизы, устраивали читки. Здесь бывали Юрий Завадский и Галина Уланова, Вера Марецкая и Михаил Астангов, Наталья Сац, ее дочь Роксана и сын Адриан Розанов. Своими людьми в доме были Калибек Куанышпаев, Канабек Байсеитов, Байгали Досымжанов с Хадишой Букеевой, заглядывали на часок Валентина Харламова и Евгений Диордиев, Любовь Майзель и Михаил Азовский, любимица папы Амина Умурзакова. Забредали с домброй Елубай Умурзаков или Шакен Айманов. Дневали и ночевали в доме и мои многочисленные друзья -- Боря Абрамович и Рудик Воскобойников, Тамара Роденко и Ольга Петрова, Нина Кнышевская и Женя Котельников, Люся Троицкая и Лева Казаринов, позже -- пришедшая к нам в ТЮЗ буквально школьницей Наташа Мозыр. Не было такого праздника, чтобы для нас не устроили утренник или театрализованное представление. Нередко заскакивал мой "братишка" Женя Попов. Почему "братишка"? Да потому, что пока он учился в театральной студии Якова Соломоновича Штейна, моя мама его опекала. То есть, была ему как бы второй матерью. Потом он стал актером и организовал свой драмкружок в погранучилище. Первое, что Женя в нем поставил, были "Без вины виноватые". Причем, на роль Кручининой в день премьеры он пригласил Кручинину, то есть мою маму, а сам играл ее сына Незнамова.
-- Скучно в вашем окружении не было!
-- Никогда! Папа был человек общительный и широкий. Работая одно время в Управлении по делам искусств, он побывал во всех областных театрах, хорошо знал, как обстоят дела в казахском, уйгурском и корейском коллективах. Во многих ставил спектакли, окунаясь всякий раз в ту или иную национальную культуру и дружил со многими. Помню, как однажды за столом у нас оказались четыре Отелло. Папа ставил эту вещь в Казахской драме -- сидит Капан Бадыров, на корейской сцене -- Ким Дин, не ставил, но сидит уйгурский Отелло-Шамиев, а также Сергей Иванов, исполняющий партию Отелло в одноименной опере, поставленной отцом в театре имени Абая.
Я рассказывала, как папа переживал за Варпаховского, с которым у него было очень много общего. И вот однажды, через 32 года, Леонид Викторович вновь появился на пороге нашего дома. Он приехал на гастроли с Московским Малым театром и все свободные вечера проводил у нас, рассказывая о своей каторжной голгофе, лагерном театре, который помогал ему выстоять всем смертям назло, о потере жены и сына.
-- Об открытом доме Рутковских как средоточии культуры говорил на театральных встречах с журналистам в свое время Мар Владимирович Сулимов.
-- О, это был потрясающий человек, глыба таланта! Мне нравились все его спектакли, а мама играла во многих из них. Ее последняя роль на сцене была в его "Джордано Бруно", с которым театр ездили на Декаду в Москву и получил там высокую оценку. А Валентина Борисовна Харламова вернулась оттуда народной артисткой СССР. Мама обожала Сулимова. Ведь кроме того, что Мар Владимирович был прекрасным режиссером, он был еще и великолепным кулинаром. И они соревновались в этом искусстве между собой. Мама варила всякие наливки, настойки -- это были «погреба Кручининой». А Мар Владимирович был мастак в чайных делах. Помню прощальное с ним застолье, когда они бросали друг другу вызов -- кто лучше что-то там сготовит?
-- Говорят, большая дружба связывала вашего отца с Ауэзовым.
-- В этом нет ничего удивительного -- ведь папа много раз обращался к драматургии этого замечательного писателя. Первый раз он ставил его пьесу "Тунгы сарын" ("Ночные раскаты") на сцене казахского театра в 1935 году, не зная ни языка, ни национальных особенностей казахов. Но Мухтар Омарханович согласился быть консультантом и ассистентом спектакля, и все получилось как нельзя лучше. Второй раз Мухтар Омарханович сел с папой за режиссерский столик в 1937 году, когда сам перевел эту пьесу на русский язык, и работала над ней уже русская труппа.
В 1939 году папу командировали в Чимкент, чтобы поддержать новый казахский коллектив, созданный из воспитанников Ленинградского театрального института - класс профессора Василия Васильевича Меркурьева и его жены Ирины Мейерхольд. К летним гастролям в Петропавловске папа закончил совершенно отличную от первой постановку "Тунгы сарын" и тут же приступил к работе над пьесой Мухтара Ауэзова и Абдильды Тажибаева "Ак каин" ("Белая береза"). И это была еще одна возможность творческого общения с Ауэзовым, которое продолжалось всю оставшуюся жизнь. Причем, не только в театре, но и дома. Мухтар Омарханович жил на той же улице, что и мы, и часто бывал у нас со своей женой Валентиной Ивановной, а мои родители ходили в гости к ним.
Будни и праздники
-- Папа радостный был?
-- Очень! Заводной, страшно темпераментный и взрывной. Знаете, такой польский темперамент -- громкий и отходчивый. Накричит, накричит -- и все! И актеры: "Ладно, ладно, пусть выплеснется!" Не обижались. Наоборот, почитали. И со всеми бедами шли к нему, в том числе и политическими. Не случайно у него и в цехах работало много репрессированных -- бутафоры, парикмахеры, портные. Например, Теселкин -- зав. поделочным цехом. Мужчина сорока лет, безусловно, талантливый, он в знак благодарности моим родителям смастерил как-то по папиному эскизу кабинетный письменный столик в старинном стиле -- с множеством выдвижных ящичков и большим зеркалом посередине. За этим столиком мама нарабатывала все свои домашние заготовки для ролей. Делала это тихо, в основном шепотом, чтобы не мешать мне.
Мы спали с ней в одной комнате, а час ее творческих камланий начинался ближе к ночи. Укладываясь в постель, я часто подглядывала за ней. Видела в зеркало, как шевелятся ее губы, потом она что-то пишет, рисует, зачеркивает, закрывает глаза, подолгу молчит, прислушиваясь к внутреннему голосу Катерины, Жустайляк, Василисы, Негиной, Соколовой... Тишина! Ни вздоха. Она работала тихо. А папа как раз наоброт -- ему надо было все произнести вслух, причем громко и не один, а несколько раз, чтобы услышать множество вариаций той или иной фразы.
-- Это, видимо, в том случае, когда дело касалось его сценических героев.
- Да.
- А как обстояло с режиссерской подготовкой?
-- Я не очень наблюдала, когда и как он это делал, но, как не раз говорили его коллеги, всегда выходил к создателями будущего спектакля с четко продуманной и детализированной во всем экспликацией. За шесть лет работы в Театре русской драмы он поставил 22 спектакля, а в Театре оперы и балета имени Абая, где прослужил 25 лет, -- 27 опер.
-- Оперные постановки для режиссера драматического жанра -- это же редкость!
-- Редкость, но не исключение. Вспомните хотя бы Станиславского и Немировича-Данченко. Или Наталию Ильиничну Сац, поставившую в том же театре имени Абая "Чио-чио-сан"! Конечно, когда в 1940 году театр открывался, и папу назначили в него очередным режиссером, он давал себе отчет в том, что опыта его в этом случае недостаточно. Понимал, что надо знать клавир, музыкальную драматургию и все, что связано с актерским искусством оперных артистов. Знать хотя бы для того, чтобы не навредить поющему какой-нибудь сногсшибательной, не оперного свойства мизансценой или еще чем-то в этом роде. И он в 50 лет сел на студенческую скамью и заочно закончил нашу консерваторию.
-- То есть, он был одержимым художником.
-- Безусловно, как и мама тоже. Примадонна театра, сыгравшая едва ли не всех цариц, королев и принцесс, она не боялась возрастных ролей. И какие делала при этом гримы! Как из маленькой бессловесной роли нянечки-технички Ариши в "Сиреневом саду" сделала настоящую жемчужину, пересыпав ее уморительными перлами нашей домработницы Кати! И чтобы самоволием своим не оскорбить автора пьесы, она написала ему, Цезарю Солодарю, письмо, где испрашивала его разрешения внести в текст Катины афоризмы. И он, посмеявшись над ними, разрешил.
-- А сколько же всего ролей было сыграно Елизаветой Болеславовной?
-- Более пятисот. Но я как-то прежде об этом не задумывалась. Жила себе и жила. Ну, актриса мама, ну, папа режиссер -- и что? Но вот в 1938 отмечали 25-летие маминой сценической деятельности, и в этот вечер шел, конечно же, ее любимый спектакль "Без вины виноватые". Девочка, я сидела в зрительном зале с краю. Во втором акте она вышла на сцену, и когда я увидела, что весь зал встал, у меня внутри все замерло. Что это, неужели ТАК ее любят? Неужели ТАК почитают? А само чествование! Чего стоил этот мамин портрет величиной с полсцены или подаренный Джамбулом казахский костюм, айтыс между Тулегеном (Канабек Байсеитов) и Бекежаном (Курманбек Джандарбеков), цель которого -- переманить Кручинину из драмы в оперный театр, поздравления от Книппер-Чеховой, Яблочкиной, Царева, кюй-объяснение в любви -- его сыграл на домбре Брусиловский, встав по-казахски на колено! Вот тогда я впервые поняла, что родители мои -- не просто мама и папа, это что-то большее. И если что-то из меня все-таки получилось, то благодаря им прежде всего.
Это не прораб, это Наталия Сац!
-- Но в вашей жизни была еще и Сац!
-- О, Наталия Ильинична -- мой кумир, мой профессиональный наставник. И то, что я стала театральным и вузовским педагогом -- это ее заслуга. В 1946 году я заканчивала пединститут, и только что открытый ею ТЮЗ прислал заявку на одного из выпускников филфака для работы в литературной части театра. Заявка эта выпала на мою долю, и я пришла в театр. Заведовал литчастью сын Наталии Ильничны -- Адриан Розанов, очень талантливый человек, а я была у него вторым работником. Мы дружно работали, пока он, отвоевав на фронте, заканчивал наш университет. Каждый раз во время антракта мы занимали детей всевозможными играми, шарадами, показывали роскошные фолианты с иллюстрациями к произведениям Лермонтова, Пушкина.
-- Представляю, как вам было интересно!
-- Я была совершенно очарована и околдована. Но вскоре Наталия Ильинична пригласила меня в кабинет и сказала: "Галочка, надо кончать ГИТИС. То, что у тебя есть литературное образование, это хорошо, но ГИТИС необходим. Я открываю театральную студию -- начинай преподавать в ней русскую литературу и готовь лекции по русскому и зарубежному театру". Студию она действительно открыла, занятия я там действительно вела. А когда Сац и Адриан 1950 году уехали из Алма-Аты, мне пришлось взять на себя заведование педчастью театра, и в тот же год я поступила на театроведческий факультет ГИТИСа заочно. Пять лет я ездила на сдачу экзаменов, и Наталия Ильинична следила за мной, хотя в Алма-Ате уже не работала.
-- Она была очень энергичной!
-- Не то слово! Помню, осенью 1944-го мы, студенты, работали на субботнике -- разгребали то, что осталось на месте съемочного павильона-шапито возвращавшихся домой "Мосфильма" и "Ленфильма". Чего только не было на этих "греческих раскопках" -- остатки декораций, реквизита, какие-то доски, балки. Вывезти все это было необходимо еще и потому, что рядом возводилось здание. По лесам в распахнутом пальто, стремительная, черные волосы вразлет, быстро-быстро бегала женщина. Она появлялась то тут, то там, размахивала руками, отчитывала рабочих, чего-то требовала. "Надо же, -- сказала я, -- какой удивительный прораб!" "Это не прораб, -- поправил меня стоящий рядом мужчина (оказалось, что это архитектор Николай Александрович Простаков, спроектировавший это здание ТЮЗа), - это Наталия Сац. Она открывает у нас детский театр".
Это был второй раз, когда я услышала имя Наталии Сац. Впервые это было чуть раньше, в мае этого года, на премьере оперы "Чио-чио-сан" (Эйзенштейн назвал ее тогда "Чио-чио-Сац"), поставленной ею. А в 1946 году я воочию встретилась с этой волшебницей и родоначальницей моей карьеры. Потом она, конечно, бывала у нас в доме и дружила с моими родителями, но это уже другая тема.
Марецкая, Уланова и другие
-- Скажите, а кто еще из окружения ваших родителей вам особенно запомнился?
-- Ответить на этот вопрос невероятно сложно. Одно перечисление имен заняло бы не одну страницу. Но если уж совсем-совсем, то, наверное, Галина Сергеевна Уланова. Она -- редчайшей интеллектуальности и интеллигентности человек, скромнейшая до предела и вся в своих образах, в своих героинях. И это человеческое, это трепетное отношение к тому, что создавалось ею в танце, потрясало меня всегда.
-- Вы говорите о сцене, а в жизни вы ее видели, помните?
-- Я жила рядом с ней. Но объясню все по порядку. В те поры в Алма-Ату был эвакуирован театр имени Моссовета. Галина Сергеевна была женой руководителя театра -- режиссера Юрия Александровича Завадского. Они жили в гостинице "Дом Советов". В театре же работали педагоги ВГИКа и ГИТИСа Владимир Иванович Бибиков и Ольга Ивановна Пыжова. Случилось так, что дочь их Оля, как и я, сильно заболела, и мы оказались в одной больничной палате. Ночами Ольга Ивановна и моя мама дежурили возле нас. И когда дело пошло на поправку, мама попросила, чтобы мне разрешили пожить летом с Олей на их даче. К тому времени горсовет дал дачи нескольким моссоветовцам. И вот мы там с Олей жили, наблюдая за здешними обитателями. До сих пор вспоминаю, как время от времени приезжал туда Николай Мордвинов к Вере Петровне Марецкой, чтобы пройти какие-то сцены из "Укрощения строптивой". Боже, какие страсти развивались во время этих репетиций! А мы с Олей лежали где-нибудь за деревом и, не отрываясь, на все смотрели. Видели мы и как привозили ту же Марецкую после съемок картины "Она сражалась за Родину". Доставляли еле живую, совершенно измотанную от сцены, где танк давит ребенка на глазах ее героини -- матери малыша. Страшное дело! А вечером - это знали даже и мы -- спектакль.
За Галиной Сергеевной мы ходили прямо по пятам. Она заметила это и посадила нас как-то рядом с собой: "Девочки, если вам все так интересно, то давайте поговорим!" И стала рассказывать о себе, о своей мечте стать балериной, о трудностях этой профессии. "Балерина, -- говорила она, -- должна неизменно держать форму, отказывая себе во всем,. И -- тренинг . Постоянный. Днем и ночью. И вот, смеется, я как-то рассердилась на все это и решила во время отпуска пожить в свое удовольствие. А любила я отдыхать на озере Селигер. И вот каждое утро собираю корзину с яствами, сажусь в лодку и уплываю в самый ивняк, чтобы меня было ни видно, ни слышно. Лежу, читаю книжки, наслаждаюсь фруктами, бутербродами. Потом вернулась из отпуска, встала за станок -- тяжеловато. Но это ладно, а вот когда вышли на поддержку, то партнер мой, который всегда со мной работал, меня уронил. Тут-то педагог мне и сказала: "Ну-ка, Галочка, давай снимай свой жирок!" И я три месяца жила впроголодь, чтобы снять свои накопления".
А однажды в понедельник -- у актеров театра это выходной день -- приезжают на машине из киностудии Эйзенштейн, Черкасов, Пудовкин, Жаров и Абрикосов. Они прибыли специально с одной целью -- уговорить Галину Сергеевну сняться в роли царицы Анастасии в фильме "Иван Грозный", над которым работал тогда Эйзенштейн. И вот Сергей Михайлович говорит: "Галина Сергеевна, там у нас по сюжету Анастасию травит Ефросинья. Она подсыпает ей яду, чтобы лишить Ивана влияния царёвой голубицы и расчистить дорогу своему клану. Как режиссеру мне важно, чтобы в кадре это почувствовал и Коля Черкасов. Как это должно произойти? Анастасия лежит в гробу, и Иван в отчаянии простирает над ней руки. На миг взгляд его скрещивается со взглядом Ефросиньи, и догадка ослепляет его: это сделала она! Злоба, гнев с невероятной силой захлестывают его, и с этого момента Грозный становится по-настоящему Грозным. Анастасия была для него всем - умом, терпением и кротостью своей она еще держала его в человечьем облике. А с моменты гибели ее он уже не человек -- он кровавый диктатор. Чтобы мысль эта прочитывалась, камера должна крупным планом снять вас лежащей в гробу". Но не успел Эйзенштейн даже закончить свою пламенную речь, как Уланова, схватившись за голову, буквально взмолилась: "Боже мой, да ни в коем случае! Во все балетах меня или убивают, или травят, или закалывают кинжалом. А тут еще крупным планом да на всю страну! Нет-нет-нет, и никаких компромиссов!" И как они ни уговаривали ее, склонить ее в сторону "Ивана Грозного" так и не удалось. Тогда, чтобы как-то разрядить ситуацию, Всеволод Пудовкин подошел к речке Алма-Атинке, встал на валун и начал читать Галине Сергеевне: "Я тот, которому внимала ты в полуночной тишине... " Да так вошел в раж, что поскользнулся и упал в воду. А Эйзенштейн говорит: "Ну, теперь давай, Сева, раздевайся, сушить тебя будем!" Пудовкин стал разоблачаться, а Жаров подошел к нам с Олей и спрашивает: "У вас есть карандаш?" Мы принесли ему карандаш, и через некоторое время он объявляет: "Внимание! Ода о штанах!".
У Пудовкина штаны
Во все стороны равны.
Он по камушкам скакал,
Поскользнулся и упал.
Раздевайся, брат, скорей,
Говорит ему Сергей,
Завернись в шелка Галины
Ты из пачки балерины!
А подсохнет твой наряд --
Мы все выйдем на парад.
В хоровод все дружно встанем,
Понесем портки как знамя!
Дальше Жаров берет высохшие брюки, находит швабру, натягивает их на нее. Эйзенштейн выстраивает всех парами, впереди ставит Абрикосова (в фильме он Митрополит), Галина Сергеевна набрасывает на него какую-то хламиду-мантию, Завадский берет консервную банку, засовывает в нее вату, поджигает и дает Абрикосову в руки это кадило. Все парами -- Эйзенштейн с Черкасовым, Жаров с Улановой, мы с Олей и четыре дачных собаки -- дружной процессией обходят вокруг дома и поют аллилуйю. Вот вам один из фрагментов быта того времени. Времени, где даже в обычной и отнюдь нелегкой жизни все было от искусства, от театра, выдумки и света. И я слышу до сих пор голоса всех дорогих мне людей, ощущаю их дыхание, их улыбки, выражение глаз и добрые, доброжелательные слова. Разве это можно забыть? Разве это не передача чего-то очень важного для всех нас по эстафете?
Интервью взяла Людмила ВАРШАВСКАЯ.
А ты всегда будь такой же, Галя. Борись, преодолевай трудности, твердо верь, что добиться горячо любимого в нашем деле можно, необходимо. Мы любим с тобой одно -- Детский театр. И за |