Исаак Яковлевич оказался в Казахстане, когда ему было 66. К тому
времени, считай, он прожил целую жизнь. Был популярен в Москве и
Ленинграде, много выставлялся, в том числе и с "Товариществом
передвижных выставок", "Союзом русских художников", "Миром искусства".
Было множество отмеченных знатоками работ – «Портрет академика Павлова",
"Молодой рабочий", "Жертва погрома", "Испанская инквизиция",
"Коричневый фашизм", выполненная к столетию со дня смерти Пушкина серия
скульптур и горельефов. Кстати, среди сотен представленных тогда в
Эрмитаже произведений безусловное первенство было отдано иткиндовскому
"Умирающему Пушкину". Выполненный в воске, он перешел потом в экспозицию
Дома-музея поэта. Многие творения его были переданы в Русский музей и
Музей революции. Привлекали его и к крупным проектам. Например, он был
третьим в списке из шестидесяти скульпторов, призванных осуществить
знаменитый Ленинский план монументальной пропаганды. Выполняя этот
заказ, Исаак Яковлевич изваял памятник борцу за права рабочего класса,
немецкому социалисту Фердинанду Лассалю.
Выходец из семьи учителя
деревни Дикарки, что находилась неподалеку от местечка Сморгонь
Виленской губернии, Иткинд быстро освоился в столичном мире. И вот на
первой персональной выставке 1912 года в Москве его, художника-самоучку,
заметил скульптор, он же преподаватель Московского училища живописи,
ваяния и зодчества Сергей Михайлович Волнухин и познакомил его с
Горьким. Алексею Максимовичу он пришелся по нутру, и общались они друг с
другом примерно так: "Ой, Исаак, отчего ты сегодня такой кислый?". -
"Но я же не спрашиваю, Максим, почему ты совсем горький!". Иткинд,
конечно же, вылепил портрет писателя.
- В моей жизни было два
знаменательных случая, - рассказывал Исаак Яковлевич. – У меня тогда
купил эту работу один из самых богатых людей России Савва Морозов. Я
стал знаменит. А Максим Горький ходил повсюду и восклицал: «Ах, Иткинд!
Ах, этот чудный Иткинд!». Слава неожиданно пришла ко мне. А вскоре после
революции в Россию приехал родной брат 26-го президента Америки Теодора
Рузвельта. Он купил у меня много работ и стал настойчиво звать уехать с
ним в США. Сулил мне богатство и признание. Но я не поехал. И не жалею
об этом.
В двадцатые годы прошлого века Исаак Яковлевич сошелся
также с Марком Шагалом и очень сетовал, когда тот эмигрировал. Иткинд
был принят в кругу Книппер-Чеховой и Пастернака, Качалова и Вахтангова,
общался с Коненковым, Кончаловским, Голубкиной. Алексей Толстой помог
ему, предварив вступлением, опубликовать рассказы из жизни местечковых
евреев. Многолетняя дружба связывала его с режиссером Соломоном
Михайловичем Михоэлсом, а нарком просвещения Анатолий Васильевич
Луначарский, узнав о крайней бедности Исаака Яковлевича, в феврале 1928
года выступил со статьей "Почему голодает скульптор Иткинд?".
Руки ваятеля ни минуты не оставались без дела. Даже в тюрьме он лепил
фигурки из хлеба и дарил их охранникам. Доходило до анекдота. Когда в
Коктебеле его познакомили с Волошиным, Иткинд сказал: "Я слыхал, ваш
профиль напоминает очертания вон той скалы Карадаг!". Однако
всмотревшись в абрис волошинского лица, воскликнул: "Ой, да тут
ошибка!.. Но ничего, я сейчас исправлю. Вот возьму только стамеску!".
"Но как?" - испугался Максимилиан Александрович. "А очень просто -
взойду на гору и исправлю!".
- Хорошо известно, - говорил сын
Иткинда Израиль Исаакович, - что работа скульптора требует физического
напряжения. Коненков, как я вспоминаю, пользовался услугами помощников. У
отца же их никогда не бывало, хотя был он далеко не богатырь и носил в
себе с детства целый букет болезней. Крайне редко, когда надо было
перенести с места на место тяжелое бревно, он прибегал к помощи близких.
Работоспособность его поражала. В периоды особого вдохновения он
запирался в мастерской на несколько дней и лишь после настойчивых
напоминаний отвлекался, чтобы поесть. Однако, - добавлял Израиль
Исаакович, - и тогда, в наиболее продуктивные его 1917-1921-й годы, он
ходил в "Кафе для поэтов" и в "Стойло Пегаса", где в дискуссиях и спорах
буйствовали новоявленцы. Среди тех, с кем общался он в ту пору, помню
Есенина и Маяковского.
Десять репрессивных лет лишили Иткинда многого.
-
До шестидесятых годов, - пояснял интересовавшийся жизнью и творчеством
Иткинда преподаватель истории Борис Дивинский, - в музеях на его работах
проставлялись даты жизни и предполагаемой смерти: «1871-1937 гг.».
Думали, что он сгинул в лагерях. Но он выжил и только недоумевал, за что
все-таки его выслали в Казахстан? Ну, не за шпионаж ведь! «Мне и в
голову бы не пришло никогда им заниматься, - уверял он. – Может, вообще
за этим стояло что-то другое? А кончилось тем, что привезли меня с
такими же осужденными в какой-то аул. Был такой мороз, может быть,
градусов сорок. Нам сказали: "Выходите и живите, где хотите!". Но какая
это жизнь, если мне, скульптору, было не с чем работать? Вокруг голимая
степь, ни одного деревца, ни кусочка глины. Песок, песок и только песок!
И вот я там был сторожем. Потом ко мне приехала жена - Мария Хейфец. Ее
устроили уборщицей. Но она вскоре заболела сыпным тифом и умерла".
В
Алма-Ате он нашел хороших людей и понимание. Появилась и новая спутница
жизни - верная Соня. Вырвав Исаака Яковлевича из лап болезни, она до
последнего часа оберегала его. Не находилось ему только одного - работы.
Шла война. Не до скульптуры было и сразу после нее. Хотя что-то
потихоньку образовывалось. Этим "что-то" был наш республиканский ТЮЗ,
который только что выстроила и собиралась открыть незабвенная и тоже
прибывшая сюда из ссылки Наталия Сац. Отыскав Иткинда, она попросила его
сделать сидящего с домброй Джамбула у входа в Золотой зал. Можно снять
фильм о том, как они искали дерево для будущей скульптуры. Иткинд
затребовал не более, не менее, как столетний карагач, который рос в
центре города! Выпросить в те времена такое могла только Сац с ее
неистовой, все и вся покоряющей энергией! И она добилась этого - власти
вынесли свое высокое решение.
Чем могла, помогала Иткинду Любовь
Георгиевна Плахотная. Началось с отделки дверей для КазИЗО, где в конце
сороковых она заведовала производством. Нужно было вырезать
орнаментальные медальоны. Бездомный в ту пору, 76-летний Исаак Яковлевич
жил вместе с Соней прямо во дворе Союза художников. Заказ этот был для
него, конечно, куда больше, чем манна небесная. Проворно колдуя над
завитками орнамента, он словно бы между прочим рассказывал про то, как
работает над скульптурной группой "Ужасы фашизма". Это же надо,
поразилась Любовь Георгиевна - пройти через унижения, остаться ни с чем и
создавать такое! С той поры она взяла его под свою опеку, и это имело
существенный результат, когда ее назначили директором Казахской
Государственной галереи имени Шевченко.
- На выставку 1956 года, -
рассказывала она незадолго до своей кончины, - он дал маленькую
деревянную скульптурку "Мудрец". Это была прелестная вещь - умудренный
опытом пожилой старик с книгой в руках. Конечно, мы решили ее сразу
приобрести. И вот тут начались мои мытарства. Некоторым скульпторам
республики это не понравилось. Пошли подметные письма во все инстанции,
вплоть до ЦК. Меня обвиняли в покровительстве национальному еврейскому
искусству. Дело дошло до того, что в один прекрасный день к нам
пожаловал секретарь ЦК Яковлев. И когда он все-таки посмотрел этого
злополучного старца, то буквально подпрыгнул от восторга. "Да это же, -
сказал он, - такая великолепная работа, побольше бы вам таких!". Видать,
и у него гора с плеч упала. С тех пор ни ко мне, ни к Иткинду никто не
цеплялся.
Со временем все отрегулировалось. И когда Иткинду дали
полдомика на окраине Алма-Аты, в том самом тихом и гостеприимном рабочем
поселке, он, дорвавшись до работы, долбил дерево и мял глину денно и
нощно. В живых аллегориях представали в его творениях зло фашизма и
тирании, человеческие ужасы и страхи. Портреты превращались в биографии,
а те переходили в идеи, символы. Душа освобождалась от мрака, и
появлялись головы людей и птицы в "Весне" и "Сказании о мире", озарялось
улыбкой и светом лицо в скульптуре "Обрадовался". Загадку вдохновения
нес облик Паганини, решительность и мужество - "Поэтесса фон Зутнер",
рождались портреты Шолома Алейхема, снова Пушкина и Джамбула, Поля
Робсона, Сикейроса... И во всем, как отмечали коллеги скульптора, полное
отсутствие академизма, личностное начало, богатейшая фантазия и
использование природной фактуры дерева. Кто-то сравнивал его с
Микельанжело, кто-то с его любимым Роденом. Но он был только сам собой.
В дом к Иткинду с Соней двинулись людские волны. Шли художники и
любопытствующие, друзья и малознакомые, студенты, школьники и приезжие,
люди советские и иностранные. Исаак Яковлевич радовался и принимал всех.
Он выходил к каждому навстречу, и от него, его распушенных белых волос,
бороды струились, как от Господа Бога, свет и теплота. Глаза были
приветливы и внимательны, и жизнь играла в них. "Однажды, - рассказывал
один из его молодых друзей, - мы ехали с ним трамвае. Милая девушка
хотела уступить ему место. "Что вы! - сказал он, смеясь и снимая перед
ней шляпу, - вы думаете, что я стар, вовсе дряхлая развалина? Но
посмотрите - я молод, как цветущая яблоня!". Весь трамвай улыбался, пока
мы не сошли на остановке. И когда мы оказались на тротуаре, он спросил:
"Вы видели глаза этой девушки?". "Нет, а что?". " Но ведь это
загадочные глаза Джоконды!". А близкий друг Иткинда Галина Евгеньевна
Плотникова, он же жена Александра Лазаревича Жовтиса, вспоминала: «Мы
приехали к нему с Ленинградским театром комедии. Желая
сфотографироваться с ним, ведущая актриса Юнгер попросила: "Пожалуйста,
посмотрите на меня!". И он, весело улыбнувшись, по-джентльменски
ответил: "Я готов на вас смотреть всю жизнь!". Тогда было ему 97".
Исаак Иткинд: «Пушкин был, как солнце»
В
свое время сообщалось о том, что одной из последних работ Иткинда был
«Портрет Пушкина». Он выполнил его в свой последний, 98-й год жизни.
Думается, это не случайно. Ведь за весь свой долгий многострадальный век
Исаак Яковлевич обращался к образу этого замечательного поэта не
однажды. Впервые он, по свидетельству старшего сына скульптора - Израиля
Исааковича, сделал это еще в преддверии двадцатых годов прошлого
столетия после того, как побывал у художника Леонида Пастернака. Тогда в
квартире на Мясницкой они рассматривали и обсуждали только что
привезенные Леонидом Осиповичем из Италии и Палестины зарисовки, потом
разговор перешел на поэзию, коснулся Пушкина, и вот тут-то Пастернак
произнес: «А что бы вам, дорогой мой коллега, не попробовать сделать
пушкинский портрет?". И как следствие этого разговора на очередной
выставке «Мира искусства» появилась небольшая работа с изображением
поэта, которую тут же кто-то приобрел, и она бесследно исчезла во
времени и пространстве. Но иткиндовское прикосновение к Пушкину
состоялось. А продолжение… Продолжением послужила столетняя годовщина со
дня гибели Александра Сергеевича, которая очень широко отмечалась по
всей Стране Советов.
- В 1937 году, - вспоминал тридцать лет
спустя Исаак Яковлевич, - повсюду чествовали Пушкина. Объявили конкурс.
Три месяца я не выходил из мастерской. Ко мне шли люди, я не
разговаривал, закрывал дверь, хотя вообще-то я люблю поговорить, люблю
людей. Так вот, я вылепил тогда более пятидесяти, а, может, около ста
портретов Пушкина. Но сохранилось семь или восемь. Два были в Эрмитаже:
один – молодой Пушкин, когда он только из лицея, другой – Пушкин уже
после женитьбы. В Пушкинском доме на Мойке – умирающий Пушкин прощается
со своими книгами. Об этой работе все отзывались особенно хорошо.
Тогда,
шестого июня, большие выставки, посвященные памяти поэта, прошли в
Москве, Тбилиси, Ереване, Киеве, Казани и других городах страны. Они
включали в себя работы таких художников, как Фаворский, Матвеев, Сарьян,
Герасимов, Шадр и другие. Грандиозную экспозицию подготовил и Эрмитаж,
куда вошел целый цикл скульптурных портретов и композиций Иткинда. В них
он проявил себя как мастер русской портретной школы. Современник Марка
Антокольского, Павла Трубецкого и Анны Голубкиной, Исаак Яковлевич
выражал характер своего героя, его мысль, духовную устремленность. Вот
он лепит чуть наклоненное вперед лицо поэта, и в нем романтическая
приподнятость, полет творческой фантазии, сила неизбывной жизни. В
портрете лицеистского периода Пушкин как бы вслушивается, с обостренным
любопытством юноши всматривается в этот мир. И эти же мечтательность и
лиричность получают трагическое звучание, когда речь идет о последнем
периоде жизни Александра Сергеевича.
«Иткинд лепил своего Пушкина из
воска, глины, работал в гипсе, дереве, - пишет о том моменте его жизни
искусствовед Григорий Анисимов. - Сила погружения в образ умирающего
Пушкина была так велика, что он сам тяжело заболел. Работы были
выставлены и получили очень высокую оценку. Скульптор добился в них и
глубокого трагизма, и широты художественного обобщения. Его Пушкин –
живой, реальный человек и в то же время это образ возвышенный. Такими
будут в дальнейшем и многие другие изваяния мастера – «Паганини»,
«Шекспир», «Философ», «Страх», «Сикейрос».
Однако для Иткинда,
юбилейный пушкинский год обернулся трагедией. Работая над образом
Пушкина, он сутками не выходил из мастерской, которую получил при помощи
Кирова. Но Киров, как известно, в 1934 году был убит, после чего
начались массовые репрессии. Возможно, доброе дело Сергея Мироновича по
отношению к Иткинду и послужило причиной ареста Исаака Яковлевича. Ведь
он попал в застенки ОГПУ едва ли не сразу после большого успеха на
выставке в Эрмитаже, был обвинен в шпионаже и связях едва ли не со всеми
разведками мира. Два года пробыл он в страшных сталинских Крестах
(тогда политическая тюрьма в Ленинграде), там на допросах ему выбили
зубы, отбили слух и сослали в Северный Казахстан. Долгие годы о судьбе
его ничего не было известно, и в каталогах стали указывать 1937 год как
дату его смерти. Однако, как уже говорилось выше, благодаря тогдашнему
председателю Акмолинского райисполкома Ашимбеку Бектасову он остался
жив. Добрый, сострадательный человек этот вывез его, беспомощного и
почти умирающего, из маленького поселка Зеренда в Алма-Ату. Было это в
1944 году, и с тех пор четверть века, вплоть до самой кончины в 1969
году Исаак Яковлевич жил и работал здесь. Фрагменты воспоминаний,
которые вы прочтете тут, относятся к тому времени. В них – живое
представление о причастности Исаака Яковлевича к Пушкину и работе над
его образом.
Мария ЛИЗОГУБ, живописец, Алма-Ата.
Исаака
Яковлевича Иткинда я знала много лет, дружила с ним, и даже однажды мы
делали одновременно портреты друг друга. Среди произведений его для меня
особое место занимает «Умирающий Пушкин». Иткинд мудро решил этот
образ. Он рождает столько мыслей и чувств, что трудно вместить их в
себе. Он всколыхнул во мне все, с чем связано имя поэта: и мир, в
котором он жил, и его поэзию, и все, что было рождено его гением.
Голова.
Только голова на простом постаменте. А вокруг – огромное пространство.
Одиночество. «Один, как прежде, и – убит…» Не мог тогда знать Лермонтов,
что Пушкин, как и он сам, Михаил Юрьевич, будет жить вечно. Я не вижу в
нем приближения смерти, гримасы страдания. Только боль в губах. А во
всем облике – странное спокойствие, «гордое терпение». В этом – величие
поэта. И от того, что он одинок, от того, что ему больно, от того, что
он молчит, мне становится мучительно жаль его. Этот образ вызывает во
мне острую душевную боль и веру в бессмертие. Пушкин Иткинда будет жить.
Думал ли об этом сам Иткинд, когда создавал это произведение? Не знаю,
он никогда не говорил об этом. Возможно, им руководило лишь чувство,
тонкое чутье художника.
Я когда-то читала воспоминания Пущина о
Пушкине. Все было рассказано так тепло и просто, так человечно, что я
почувствовала в Пушкине современника. А сейчас этот выполненный Исааком
Яковлевичем зримый образ сделал его для меня живым. Никогда я еще не
видела Пушкина так близко! Иткинд оставил глаза его открытыми. Кажется,
Пушкин не умирает, а уходит из мира зла, который не сумел его сберечь.
Он переходит в будущее, видит его, и это приближает его к нам.
Когда я
всматриваюсь в лицо поэта, то будто слышу голос его и мысленно
повторяю слова, полные веры и надежды: «Товарищ, верь, взойдет она –
звезда пленительного счастья!». Это и душевная поддержка тем, кто принял
на себя «скорбный труд» перестройки мира, и завещание «племени младому,
незнакомому», которое приняло на себя эту благородную миссию и внесло
поправки в наше неустроенное земное существование. Пушкин не увидел
этого счастья, но верил в него. В этом была духовная сила поэта. Иткинд
тоже всегда верил в эту звезду и в силу добра, потому так близок был ему
этот образ. Он сказал великую правду о поэте. Поэтому Пушкин его
неповторим. Он уникален.
Валентин НОВИКОВ, писатель, Алма-Ата.
Ему
совсем немного оставалось до ста. Многое стерлось в памяти. Но помнил
он все особой памятью художника, скрытой от посторонних глаз. Особенно
остро запечатлелись в нем трагические события далекого прошлого. Всякий,
кто основательно знаком с творчеством Иткинда, знает, что настоящим
адом веет от иных его работ. До революции он видел погромы, он бежал в
толпе расстреливаемых демонстрантов. Мрачные тени минувшего посещали
художника до последних дней. Неоднократно он обращался к той грани,
которая разделяет жизнь и смерть. Его умирающий Пушкин еще жив, но все
связи с жизнью уже порваны, утрачены мучительные слезы, сожаления,
остался великий и краткий миг мировой скорби, завершающийся молчанием и
вечностью.
Марк БЕЛОЦЕРКОВСКИЙ, преподаватель МГУ, Москва.
В
один из моих приездов в Алма-Ату Иткинд пытался подарить мне своего
большого деревянного Пушкина (место которому в крупном музее!). «Я вижу,
вам понравился этот Пушкин, так я вам его дарю!», - радостно воскликнул
Исаак Яковлевич, весь сияя и, видно, очень довольный своим поступком.
Он не слушал никаких возражений и требовал такси, чтобы везти скульптуру
в аэропорт. Пришлось пойти на хитрость, заявив, что такая большая
скульптура просто не поместится в моей малометражной квартире, что я,
мол, очень благодарен, но взять ее не могу. Чуть поколебавшись, художник
мудро вышел из положения: Если у вас такая маленькая квартира, я подарю
вам маленького Пушкина. И он принес небольшой фарфоровый бюст поэта:
«Берите его на память! Это хороший Пушкин. Это работа моей ученицы, но,
знаете, я тут тоже хорошо поработал!». Бюст этот не случайно стоял на
полке в мастерской рядом с большим, деревянным, к которому Иткинд время
от времени подходил со стамеской и молотком и что-то подправлял. Помню, я
сказал, что подарок принимаю, но возьму его только тогда, когда большой
Пушкин будет совсем завершен.
Борис ДИВИНСКИЙ, историк, пушкинист, Петропавловск.
Он
лежал на широкой деревянной кровати в голубой полосатой пижаме –
небольшой, сухонький, с копной белоснежных волос, обрамляющих смуглое
лицо, и казался совсем легким, почти невесомым. Красивые маленькие руки
были так изящны и тонки, что к ним страшно было прикоснуться, но пожатие
неожиданно оказалось крепким, как пожатие юноши.
- Почему я всю жизнь изображал Пушкина?
Мне
показалось, что мой вопрос не дошел до его сознания. Говорить с ним
трудно, он плохо слышит. Я решил, что он не расслышал и повторил вопрос?
- Почему не Толстого, не Гоголя, а Пушкина?
- Гоголь? Это не то, - вдруг отчетливо проговорил он. – Пушкин…
Он протянул руку к окну и показал, чтобы я раздвинул шторы.
- Вот – солнце, свет! И Пушкин был, как солнце! Он любил солнце, он любил жизнь. Я тоже люблю жизнь, - добавил он.
- Сколько вы делали скульптур Пушкина, Исаак Яковлевич?
- Я не помню, - виновато ответил он. – Много сделал. Всю жизнь лепил, работал, а теперь все потерял. Не знаю, где.
Он
закрыл глаза и задумался. Я знал, что недавно в Пушкинском доме
обнаружена была целая композиция «Пушкин прощается со своими книгами»,
выполненная Иткиндом на деревянной панели. На горельефе представлен
Пушкин, рядом Даль и еще фигура позади, у ног – Жуковский.
- Слушайте
меня, - он быстро поднялся и, крепко схватив меня за локоть, повлек в
соседнюю комнату. В узком помещении с одним окном на полу стояло десятка
два скульптур. Многие были еще не закончены – у одних только лицо,
выступавшее из дерева, другие уже освободились от плена, но не было еще
торса или рук. У самого окна стояло удивительное изваяние девушки: она
беззаботно чему-то улыбалась, а на голове ее сидела большая легкая
птица.
- Хорошая скульптура, - сказал я.
- Да, она всем нравится. Но посмотри сюда!
И
я увидел ствол метра полтора высотою и долго ничего не мог сказать. На
обструганной поверхности явно выступали черты лица Пушкина. Нет,
никакого лица не было – только намечено, подстругано, но здесь был
Пушкин!
- Вы не закончили?
- Я не хочу заканчивать, пусть остается так. Каждый сам представит его, не хочу навязывать свой образ.
Я не знал, что сказать, это было слишком необычно и ново.
- Это ваша последняя работа?
- Последняя? Нет-нет! Если будут у меня силы, я задумал совсем новую скульптуру. Такой никто еще не делал.
Он тяжело оперся о мою руку, и я как можно осторожнее мелкими шажками довел его до кровати.
-
Пушкин… Когда был юбилей в тридцать седьмом году, это был такой
праздник! Так вот я вылепил тогда, быть может, пятьдесят или сто его
портретов. Все были разные. Но Пушкин тоже был разный – он же человек!
Приходили люди потом, кому какой портрет нравился – я дарил. А другие
пропали, когда меня выслали в Казахстан.
- У вас есть фотографии ваших пушкинских скульптур?
- Не знаю, там, в альбоме посмотрите.
Я
разыскал на столе альбом. В нем были снимки Иткинда за работой, его
скульптур, в том числе деревянной скульптуры Пушкина, где поэт изображен
совсем юным и необыкновенно красивым – чем-то напоминает Аполлона:
строгий профиль, изящные юношеские губы и россыпь локонов. Очень красив и
удивительно похож на оригинал: Аполлон в образе Пушкина или Пушкин в
образе Аполлона. Это мог сделать только Иткинд!
- Разве Пушкин был так красив?
Лукавая усмешка мелькнула на его губах.
- Сколько вы сделали скульптур за всю свою жизнь?
- Не знаю. Может быть, тысячу, может, больше, я не считал. Много за границей, есть в Америке, Италии, Франции.
- А какую из них вы считаете лучшей?
-
Я не могу этого сказать. Если у матери даже десять детей, она всех
любит одинаково. Когда я работаю, я думаю: «Это будет самое лучшее».
Когда закончу, мне уже не нравится, и я думаю, что надо было сделать не
так. Но «Умирающий Пушкин» того, юбилейного 37-го, – это, я думаю,
лучшее. Сколько тогда привезли на конкурс – может быть, сотни работ! И
все известные мастера, художники. Но жюри сразу сказало: эта лучшая! Я
был так рад. Вы спрашиваете, почему у меня так получилось? Потому что я
его понял, почувствовал, как он умирал. Я так много об этом думал, так
мучился, что сам заболел.
Из магнитофонных радиозаписей
Хаким НАУРЗБАЕВ, скульптор, народный художник Казахстана.
- Исаака Яковлевича я знал с первого дня своего прибытия в Алма-Ату
после окончания своей учебы на Украине. Иткинд родился в 1871 году, то
есть, был на три года старше Сергея Тимофеевича Коненкова. Почему об
этом говорю? Да потому, что с Сергеем Тимофеевичем я был очень хорошо
знаком, и он постоянно говорил о том, что живет у нас в Алма-Ате близкий
ему по юности человек – Исаак Иткинд. Он много вспоминал те годы, когда
они встречались в компании скульптора Гинзбурга, Алексея Максимовича
Горького, Федора Ивановича Шаляпина. Вспоминал, как Шаляпин пел одну
русскую песню. Зашел спор о том, что он неправильно ее поет. Замечание
это исходила от Иткинда, который утверждал, что вот Коненков, у которого
такие выразительные скульптуры, споет как надо! В результате получилась
горячая схватка, Шаляпин и Коненков разве что не подрались. Оба были
молоды, оба горели патриотизмом и народностью.
А с Сергеем
Тимофеевичем я познакомился после его приезда из Америки в 1947 году. Я
был студентом Харьковского государственного художественного института и
специально отправился в Москву, чтобы познакомиться с ним. Сергей
Тимофеевич вспоминал о том, что Исаак Яковлевич в 1912-1913 годах учился
вместе с ним у Сергея Михайловича Волнухина. В автобиографии Иткинда
разве что и есть эти даты, касающиеся его художественной учебы. И у меня
такое впечатление, что он был скорее самоучкой среди великих
художников, учившихся в то время в официальных школах. Исаак Яковлевич
был вольномыслящим и свободно творящим человеком. Он не любил
академических школ и избегал академизма.
Здесь, в Алма-Ате, мы
часто встречались с ним и в Союзе художников, и у него дома. И всякий
раз я обнаруживал в нем мудреца. Он знал много выдержек из Талмуда. И,
что характерно, дома у него не было какой-то особой обстановки,
привычного для нас размеренного порядка. Ему было не до того – он
являлся человеком работающим, и все было настроено на это. Но зато когда
он выходил в город, держа в руке палочку с особо выделанным
набалдашником, когда шел в Союз, в галерею, к друзьям, он всегда был
опрятен и по-светски собран. Я до сих пор помню все его движения и
манеры и не могу сравнить их с чьими-либо. Говорил всегда красочно,
увлеченно, даже как бы подпевал, и у меня было впечатление, что,
оставаясь один на один, он находил собеседника в самом себе.
Человек он был изумительный и к своим работам относился вроде бы с
прохладцей. Сделал, ну и ладно! И продолжал придумывать что-то новое.
Однако постоянно жила в нем какая-то неудовлетворенность. Готовые
скульптуры валялись, стояли, теснили друг друга здесь же, в маленьком
дворике у сарая, служившем ему мастерской, и прямо у крылечка. Какие-то
из них приобретала в то время наша галерея, и я как член закупочной
комиссии нашего творческого Союза видел и оценивал все это, как
говорится, на корню. «Ну, сморите сами, - говорил Исаак Яковлевич, -
выбирайте сами, что вам понравится. И мы выбирали. Выбирали, порой не
понимая даже, с какими шедеврами имеем дело. И вот только сейчас, по
прошествии многих лет, я понимаю, что за выдающиеся творения это были!
Замечательные вещи, созданные свободомыслящим художником, который
выражал свои чувства, мысли и отношение к миру независимо от чьих бы то
ни было мнений. У него было свое кредо, и он его придерживался. Я помню
его работы 1957 года – «Старик», «Девушка-казашка». Ну, «Старик» - это
мудрец. Все его старики – а у него их было много, в том числе и
автопортретные, - мудрые, мыслящие, философствующие. Безразличных
стариков не было. Очень характерной и выразительной была и
«Девушка-казашка». Думаю, живя в годы ссылки в Зеренде среди казахов, он
насмотрелся на эти лица и теперь с легкостью воплощал их в гипсе и
дереве.
Была там, в его дворике целая куча как бы сложенных
поленьями человеческих фигур – разные личности, разные образы, в том
числе и опаленные, словно сожженные фашизмом. И каждое из этих лиц,
наверное, воплощало в себе черты тех людей, которых он когда-то знал.
Казалось бы, простые по решению и исполнению композиции, но вот более
тридцати лет прошло, а я до сих пор их вспоминаю. И все думаю – как бы
это сейчас, на мое сегодняшнее восприятие и понимание, еще и еще раз
увидеть бы все это, рассмотреть, изучить и впитать в себя!
Исаак
Яковлевич был очень добрый человек. Я не видел, чтобы он сердился, был
на кого-то зол. Он никогда не жаловался на то, что жил в бедственном
положении, – наш Союз художников тогда не мог еще помочь ему
по-настоящему.
Я вот видел Коненкова незадолго до его ухода из
жизни – он двух месяцев не дожил до ста лет. Был я у него и на 95-летии.
Он тогда был еще очень бодрым и работал. А вот уже после 95-ти сдал.
Здесь я привожу аналогию – Сергей Тимофеевич при жизни был Героем
Социалистического Труда, лауреатом Госпремий, Ленинской премии. То есть,
он ощутил результат своего труда и благодарность за него при жизни. А
Исаак Яковлевич только в девяносто пять был удостоен звания заслуженного
деятеля искусств республики и в тот же период получил нормальную
квартиру. Видите, какая недооценка была такого человека! И когда меня
спрашивают, с кем бы я мог поставить его вровень, то я говорю так:
«Каждая выдающаяся личность ни в какие категории не идет. Каждый из этих
людей незаменим и несравним. Каждый – явление своей эпохи, своего
времени». И Исаак Яковлевич относится к таковым.
Наталия Ильинична САЦ, театральный режиссер.
-
Об Исааке Яковлевиче жившие в Алма-Ате во время эвакуации художники
говорили с восторгом. "Вы можете сделать для нас Джамбула?" - спросила я
его, зная, что он давно мечтает вырезать его из дерева. - Нам нужна
скульптура для оформления только что выстроенного ТЮЗа. Она будет
помещаться в юрте с открытым пологом. Юрта будет стоять у входа в
Золотой зал. Стены будут расписаны картинами на сюжеты казахских легенд и
сказок, а Джамбул будет как бы приглашать маленьких зрителей в мир этих
легенд и сказок". Старый мастер в ответ пожал мои руки так горячо,
словно я попала в сердцевину его мечтаний. Я наивно думала, что, достав
ему материал такого же типа, каким я обеспечивала
художников-декораторов, выхлопотав ему, бездомному, паек и на время
комнатку в здании театра, я создам ему базу для работы. Мои хлопоты и
паек Исаак Яковлевич принял с благодарностью, а предложенный материал
отверг с королевским величием. С разметавшимися седыми волосами, в
каком-то странном одеянии из холста, с горящими глазами, он был похож на
короля Лира, застигнутого на перепутье бурей. И сказал: "Для того,
чтобы моя скульптура дала живого Джамбула, мне нужно дерево, которое
растет".
Вместе с секретарем горкома Шмельковым мы обошли все
предгорья Алатау, но ничего из выбранного нами Иткинд не принял. "Ищите
ваше дерево сами!" - сказала мрачно я, и Иткинд бросился на поиски. Он
вставал рано утром и приходил поздно ночью. Наконец однажды сказал:
"Нашел!". Это был столетний карагач в самом центре города. Ну, кто же
разрешит спилить его? Ну, а скульптор потерял аппетит и сон, днем и
ночью приходил на свидание к дереву, часами простаивал возле его
мускулистого ствола, гладил причудливые складки темной коры, иногда даже
плакал от восторга и вдохновения.
Можно было бы написать целый
роман о том, что было потом. Скажу только, что в анналах ТЮЗа долго
хранился уникальный документ - решение исполкома Алма-Атинского
горсовета о том, что театру разрешается спилить столетний карагач на
углу проспекта Сталина и Октябрьской улицы.
И вот Иткинд начал
работу. Он совершенно забыл про свой возраст - а ему было за 70, стал
ходить вприпрыжку, часто смеялся, не на шутку увлек готовую ему
ассистировать молодую билетершу Соню. Казалось, дерево, еще недавно
жившее единой могучей жизнью со всей природой, вдохнуло новую жизнь в
скульптора.
Адриан Сергеевич РОЗАНОВ, журналист, писатель.
Вернувшись с войны, я поселился в Алма-Ате, куда через какое-то время
была выслана после отсидки в сталинских лагерях моя мама - Наталия
Ильинична Сац. И когда ее стараниями и неустанными хлопотами был
возведен и запущен в действие первый в Казахстане Театр юного зрителя, я
стал работать там заведующим литературной частью. Мама была человеком
крайне ответственным и беспокойным. Она все придумывала, планировала,
претворяла в жизнь и прослеживала сама. Предложив бесприютному и
безработному Иткинду выполнить для оформления только что отстроенного
ТЮЗа фигуру Джамбула и даже раздобыв для будущей скульптуры облюбованный
им карагач, она снабдила, конечно же, самого Исаака Яковлевича и
появившуюся к тому времени его возлюбленную Соню крышей. Сделав все это,
мама занялась другими делами. Их было невпроворот, и она на какое-то
время забыла как о своем заказе, так и о его исполнителе. Дней через
десять она отправилась совершать обход только что достроенного театра и
начала маршрут со служебных цехов, подсобных и жилых (тогда здесь
ютились многие семьи театральных работников) помещений. Войдя в тесный,
примусами заставленный коридор, мама вспомнила, что давно не видела ни
Иткинда, ни его пассии. Отыскав дверь этих милых и очаровательных
молодоженов (Иткинду было за семьдесят, а Соне за пятьдесят!), она
постучалась в нее, но ответа не последовало. Повторный стук тоже не дал
результата. Третья попытка была сделана уже без особой надежды на ответ,
но – о, чудо! – дверь дернулась, скрипнула, а потом и приоткрылось. В
ее проеме показалось довольное, если не сказать – умильное и совершенно
счастливое лицо Иткинда. Он стоял в едва запахнутом халате, придерживая
его так, чтобы тот не раскрылся. «Исаак Яковлевич, вас в театре уже не
видно несколько дней, - немало удивившись, обратилась к нему мама. –
Скажите на милость, что вы здесь делали все это время?». «Как что?» -
поразился он ее недогадливостью и очень торжественно, как-то даже
деловито пояснил: «Мы с Шоней (так произносил он имя любимой) делали
маленьких Джамбульчиков!». Да-а-а, это был, пусть запоздалый, но
все-таки медовый месяц четы Иткиндов.
Любовь
Георгиевна ПЛАХОТНАЯ, в прошлом директор Казахской государственной
галереи им. Т. Г. Шевченко (ныне Казахский государственный музей
искусств им. А. Кастеева).
- Вы спрашиваете, как Исаак Яковлевич
попал под крыло нашей галереи? Однажды я уже немного об этом говорила, и
если в чем-то повторюсь, то, думаю, вы меня простите. Знакомство у меня
с ним началось давно - после того, как он закончил работу в ТЮЗе над
Джамбулом. Я была тогда в КазИЗО, и мы получили задание от правительства
республики украсить двери здания, где должны были приниматься
иностранные делегации. А чем уснащают обычно деревянные двери? Только
деревянными украшениями, то есть, резьбой. Значит, нужно было искать
искусного резчика. К тому времени старые мастера забыли, как это
делается, но сотрудник нашего Союза художников Михаил Александрович
Белов говорит мне: «Там во дворе у нас обитает скульптор, он без работы.
Вы поговорите с ним». Я прихожу в этот двор Союза. В самом углу его, в
сарае, двери открыты. И стоит в них такой сияющий старичок – волосы
седые разметаны по плечам, а сам он весь какой-то сказочный. Обращаюсь к
нему, объясняю, что мне нужно. Он: «Да-да, да-да…».
Говорить с ним
было трудно, потому что у него очень силен был местечковый акцент. И он
говорит: «Да, медальона, медальона!». То есть, нужно вырезать так
называемые дверные медальоны. Словом, мы поняли в конце концов друг
друга. К тому времени строители будущего Дома приемов принесли нам
чертежи этих самых медальонов, и Иткинд получил долгожданный заказ пусть
не на очень большую, но все-таки работу. Выполнил он ее быстро, и снова
потянулись для него недели простоя. Что-то он пытался сделать, кого-то
изваять с тем, чтобы это было принято на выставку. Вскоре в старом Доме
офицеров таковая действительно состоялась, и в экспозицию ее включили
сделанных Иткиндом по нашей просьбе две больших головы стахановцев.
Сказать честно, работы эти мне не очень понравились. Уж больно
массивными были корпуса бюстов, словно топором вырубленные скуластые
лица. Но потом я пересмотрела свое отношение к ним, поняв, что именно
таким путем он хотел передать силу и мощь этих тружеников, подчеркнуть,
что, мол, «мы не просто так, мы – парни бравые. Мы - стахановцы, мы
ударники!».
Закончилась выставка, и опять в жизни Иткинда наступила
безработица. Надеясь, что, может быть, перепадет ему еще какой-нибудь
заказ, он стал приходить к нам в КазИЗО буквально каждый день. Но ничего
такого не подворачивалось, и помочь ему мы ничем не могли. А он придет,
сядет, досиживает до конца работы и отправляется меня провожать. Идем
медленно, учитывая его возраст. И какая-никакая, а течет между нами
беседа. Был Исаак Яковлевич в те поры небольшого росточка, сухонький и
появлялся то вовсе непритязательный, то украшенный каким-нибудь пышным
бантом. А то вот совсем - в один из зимних дней предстал весь в белом.
Белый тулуп, белая шапка, белый галстук, белые развевающиеся седины и
даже валенки тоже белые. Выкрашенные масляной краской, чтобы в стиль
всего одеяния. Иногда я просто стеснялась идти с ним, потому что на нас
все обращали внимание. Представляете, я – высокая, а он – маленький, от
вечного недоедания очень худ да еще и экзотичен. Когда я задавала ему
какие-то вопросы, он не мог на них ответить. Например: «А какие работы
вами сделаны?». «А, много работ», - отвечает он. «А где они находятся?».
«Да не знаю – везде». «А за что вас посадили?». «Не знаю». Ну, правда,
потом в его рассказах начали мелькать Луначарский, Маяковский, Есенин,
Горький, Голубкина, памятник Лассалю, история с которым кончилась,
оказывается, тем, что при водружении он рухнул, а Иткинд получил
инфаркт. Рассказал он и то, что ему предлагали много раз уехать в
Америку, но он не согласился.
В 1949 году я перешла в галерею и
стала часто бывать у Иткинда и его жены Сони. Помню момент, когда второй
сын его Яков уходил в армию, и как они прощались. Оказывается, когда
чадо сие было еще маленьким, Исаак Яковлевич его постоянно лепил. Он
вообще лепил очень много и многое раздаривал. Например, радуясь нашей
дружбе, он подарил мне первый вариант своей «Поэтессы фон Зутнер».
Правда, он сначала не помнил, что она - Берта фон Зутнер, и это уже
потом по литературе я установила, кто она такая. Итак, это была большая
скульптура на очень большом постаменте. И в одно прекрасное утро стучат к
нам в дверь, и какие-то мужики затаскивают эту самую деревяшку и ставят
ее в угол. Конечно, это была полная неожиданность, конечно, я как
могла, его благодарила. А муж у меня тяжело болел и вскорости
запротестовал. Он боялся заходить в эту комнату – у него уже была,
видимо, нарушена психика. И мне пришлось передать эту работу Музею
искусств Киргизии, где в 1964 году скульптурные произведения
экспонировались на передвижной выставке работ художников Казахстана. Там
с удовольствием ее взяли, несмотря на не зависящий от ее создателя
дефект. Баронесса в этом изваянии по-особенному, как Джоконда,
улыбается. Но по носу ее – естественный ход волокон дерева – проходят
черные полосы. Поэтому для нашей галереи имени Шевченко Исаак Яковлевич
сделал эту скульптуру повторно, но уже меньшего размера. Фон Зутнер тоже
улыбается, но улыбается по-другому. «Когда я ее делал, - сказал Иткинд,
- я вспоминал вас».
Сейчас у меня переписка с двумя людьми, которые
связаны с Иткиндом. Это старший сын его – Израиль Исаакович. Он живет в
Москве, очень болен, но пишет мне. А второй человек – машинистка,
которая перепечатывала рукописи, Домбровского. И вот в один день, когда
Юрий Осипович, живший к тому времени уже в первопрестольной, пришел за
отпечатанными материалами, он увидел на подоконнике скульптуру и сразу
бросился к ней. «О, да это же Иткинд!» - воскликнул он. «Да, - отвечает
она, - а вы откуда знаете?». Домбровский рассказал ей о том, как он и
Иткинд попали в Алма-Ату, и тут же написал мне письмо с адресом этой
женщины. «Она уверяет, - писал он, - что это Иткинд. Я ничуть не
сомневаюсь, но ваш глаз профессионального галерейщика и хорошо знавшего
Исаака Яковлевича человека все будет вернее». Будучи в очередной
командировке – а тогда мне в Москве приходилось бывать часто – я тут же
пришла к владелице иткиндовской работы, и на вопрос, как та к ней
попала, она сказала так. У нее было их две, обе гипсовые. Одну Иткин
подарил ей, а другую ее сестре. Было это году в двадцать четвертом.
Однако дома было тесно, и они стояли у них в кладовке. Когда кладовку
разбирали, одна из работ разбилась, а вторую ее владелица пожалела и
внесла в квартиру. «А как вы с Иткиндом познакомились?» -
полюбопытствовала я, и оказалось, что тогда она торговала
букинистической литературой у Китайской стены, а Исаак Яковлевич, любя
старые книги, часто бывал там. Постепенно они все больше узнавали друг
друга, потом он стал приходить к ней и сестре в дом и в какой-то из
торжественных дней подарил свои работы. Я спросила мою новую знакомую,
не продаст ли она нам сохранившуюся скульптуру, она согласилась, и мы
купили ее – мне стыдно даже сказать – за абсолютные гроши. Чуть ли не за
пятьдесят рублей. Зовут эту женщину Ида Моисеевна Тарлева, виделись мы с
ней в 1971 году, и вот уже несколько лет я с ней переписываюсь.
Ольга ПРОКОПЬЕВА, скульптор.
- Исаак Яковлевич Иткинд был исключительно интересной фигурой и
производил на нас, молодых художников шестидесятых годов, неизгладимое
впечатление. Он был талантлив от Бога, и, я думаю, что творчество его
нами еще не разгадано. В его портретах почти нет конкретных людей,
потому что интересовали его не столько персоны, сколько человеческие
чувства и характеры. Иткинд был человеком высокой духовности и как бы он
ни отказывался от религии, вера всегда жила в нем. Без нее, я думаю, он
не создал бы таких тонких и проникновенных произведений, потому что
душа его, созданная Всевышним, сама была исключительно тонкой.
Выдвинутые
вперед руки, торсы, плечи – у него их нет. Пластика его изысканна. В
ней ничего случайного, все по движению замысла, настроения, все по
движению материала. Потому работы его как бы вневременные, а точнее, на
все времена. Необычность его произведений останавливает всех художников.
Когда я подхожу к ним, мне кажется, что от них исходит легкое эфирное
дыхание. Наверное, это оттого, что он сам было очень добрым. Отсюда –
также мягкость и одухотворенность. И – космос. Большой космос духа
человеческого.
Он ничего не делал по эскизу. Сотворяя будущее
произведение, нес его в душе. В какой-то момент оно поднимало своего
творца на другую духовную высоту, и он мог пойти по иному пути, потому
что тот был совершеннее первого. Мне как художнику процесс этот
понятен, как понятно то, что творчество – это прежде всего свобода.
Художник живет по закону расширяющейся Вселенной. Именно по нему, этому
закону, жил и творил Иткинд.
Суренжав БАЛДАНО, скульптор.
- И внешний облик, и весь внутренний мир Исаака Яковлевича несли в
себе печать яркой индивидуальности, почти фантастической неповторимости.
Вследствие органической неспособности к любому приспособленчеству, к
мимикрии дум и чувств он всегда оставался естественным из естественных,
простым из простых, искренним из искренних, обаятельным из обаятельных.
Клара ТУРУМОВА-ДОМБРОВСКАЯ, литературовед.
- Мне дали свежий номер журнала «Новый мир», где напечатана статья
Валентина Непомнящего «Гомо либер» о Юрии Домбровском. «Гомо либер» -
«человек свободы» - главная идея статьи. Человек, прошедший через такие
испытания, просидевший почти двадцать лет, ни на йоту не уступил себя,
остался таким же сильным, таким же свободным, каким и был. Вот, мне
кажется, именно это и объединяло Юрия Осиповича с Иткиндом. Иткинд тоже
был гомо либер. Юрия Осиповича каторга ни в чем не изменила, и Иткинда -
ни его ссылка, ни вот этот бедненький дворик с корягами. Он не уронил
себя и не изменил самому себе.
Но не только поэтому Юрий Осипович
один из лучших очерков книги «Факел» посвятил ему. Его прежде всего
привлекало то, что Иткинд – гений. Да, он талант, он мастер, но он еще и
гений. Не надо бояться этих слов там, где они действительно
соответствуют тому, что есть. Я не знаю, как по латыни звучит «человек
счастливый» или «человек радостный». Но, в общем-то, это ничего не
меняет. Домбровский в книге «Факел» рассказывает о судьбах разных
художников – Исаака Иткинда, Всеволода Теляковского, Абылхана Кастеева и
других. Их всех объединяет одно – они счастливые люди. Разве быть
талантливым – не счастье? Конечно, счастье, утверждает Юрий Осипович,
говоря, что это вовсе не натяжка. А гомо либер и гомо радостный
объединяются в гомо талантливом.
Начинает же Домбровский свою книгу
притчей о гонцах – этих счастливых людях. Вот он бежит, бежит, такой
гонец, и передает факел дальше другому, а тот - следующему счастливому.
Тем и интересна, говорит он, эта жизнь, что благодаря таким, как Иткинд,
творчество не умирает, и факел передается из века в век, из поколения в
поколение.
Подготовила Людмила ЕНИСЕЕВА-ВАРШАВСКАЯ. |