Из магнитофонных радиозаписей
Хаким НАУРЗБАЕВ, скульптор, народный художник Казахстана.
- Исаака Яковлевича я знал с первого дня своего прибытия в Алма-Ату после окончания своей учебы на Украине. Иткинд родился в 1871 году, то есть, был на три года старше Сергея Тимофеевича Коненкова. Почему об этом говорю? Да потому, что с Сергеем Тимофеевичем я был очень хорошо знаком, и он постоянно говорил о том, что живет у нас в Алма-Ате близкий ему по юности человек – Исаак Иткинд. Он много вспоминал те годы, когда они встречались в компании скульптора Гинзбурга, Алексея Максимовича Горького, Федора Ивановича Шаляпина. Вспоминал, как Шаляпин пел одну русскую песню. Зашел спор о том, что он неправильно ее поет. Замечание это исходила от Иткинда, который утверждал, что вот Коненков, у которого такие выразительные скульптуры, споет как надо! В результате получилась горячая схватка, Шаляпин и Коненков разве что не подрались. Оба были молоды, оба горели патриотизмом и народностью.
А с Сергеем Тимофеевичем я познакомился после его приезда из Америки в 1947 году. Я был студентом Харьковского государственного художественного института и специально отправился в Москву, чтобы познакомиться с ним. Сергей Тимофеевич вспоминал о том, что Исаак Яковлевич в 1912-1913 годах учился вместе с ним у Сергея Михайловича Волнухина. В автобиографии Иткинда разве что и есть эти даты, касающиеся его художественной учебы. И у меня такое впечатление, что он был скорее самоучкой среди великих художников, учившихся в то время в официальных школах. Исаак Яковлевич был вольномыслящим и свободно творящим человеком. Он не любил академических школ и избегал академизма.
Здесь, в Алма-Ате, мы часто встречались с ним и в Союзе художников, и у него дома. И всякий раз я обнаруживал в нем мудреца. Он знал много выдержек из Талмуда. И, что характерно, дома у него не было какой-то особой обстановки, привычного для нас размеренного порядка. Ему было не до того – он являлся человеком работающим, и все было настроено на это. Но зато когда он выходил в город, держа в руке палочку с особо выделанным набалдашником, когда шел в Союз, в галерею, к друзьям, он всегда был опрятен и по-светски собран. Я до сих пор помню все его движения и манеры и не могу сравнить их с чьими-либо. Говорил всегда красочно, увлеченно, даже как бы подпевал, и у меня было впечатление, что, оставаясь один на один, он находил собеседника в самом себе.
Человек он был изумительный и к своим работам относился вроде бы с прохладцей. Сделал, ну и ладно! И продолжал придумывать что-то новое. Однако постоянно жила в нем какая-то неудовлетворенность. Готовые скульптуры валялись, стояли, теснили друг друга здесь же, в маленьком дворике у сарая, служившем ему мастерской, и прямо у крылечка. Какие-то из них приобретала в то время наша галерея, и я как член закупочной комиссии нашего творческого Союза видел и оценивал все это, как говорится, на корню. «Ну, сморите сами, - говорил Исаак Яковлевич, - выбирайте сами, что вам понравится. И мы выбирали. Выбирали, порой не понимая даже, с какими шедеврами имеем дело. И вот только сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что за выдающиеся творения это были! Замечательные вещи, созданные свободомыслящим художником, который выражал свои чувства, мысли и отношение к миру независимо от чьих бы то ни было мнений. У него было свое кредо, и он его придерживался. Я помню его работы 1957 года – «Старик», «Девушка-казашка». Ну, «Старик» - это мудрец. Все его старики – а у него их было много, в том числе и автопортретные, - мудрые, мыслящие, философствующие. Безразличных стариков не было. Очень характерной и выразительной была и «Девушка-казашка». Думаю, живя в годы ссылки в Зеренде среди казахов, он насмотрелся на эти лица и теперь с легкостью воплощал их в гипсе и дереве.
Была там, в его дворике целая куча как бы сложенных поленьями человеческих фигур – разные личности, разные образы, в том числе и опаленные, словно сожженные фашизмом. И каждое из этих лиц, наверное, воплощало в себе черты тех людей, которых он когда-то знал. Казалось бы, простые по решению и исполнению композиции, но вот более тридцати лет прошло, а я до сих пор их вспоминаю. И все думаю – как бы это сейчас, на мое сегодняшнее восприятие и понимание, еще и еще раз увидеть бы все это, рассмотреть, изучить и впитать в себя!
Исаак Яковлевич был очень добрый человек. Я не видел, чтобы он сердился, был на кого-то зол. Он никогда не жаловался на то, что жил в бедственном положении, – наш Союз художников тогда не мог еще помочь ему по-настоящему.
Я вот видел Коненкова незадолго до его ухода из жизни – он двух месяцев не дожил до ста лет. Был я у него и на 95-летии. Он тогда был еще очень бодрым и работал. А вот уже после 95-ти сдал. Здесь я привожу аналогию – Сергей Тимофеевич при жизни был Героем Социалистического Труда, лауреатом Госпремий, Ленинской премии. То есть, он ощутил результат своего труда и благодарность за него при жизни. А Исаак Яковлевич только в девяносто пять был удостоен звания заслуженного деятеля искусств республики и в тот же период получил нормальную квартиру. Видите, какая недооценка была такого человека! И когда меня спрашивают, с кем бы я мог поставить его вровень, то я говорю так: «Каждая выдающаяся личность ни в какие категории не идет. Каждый из этих людей незаменим и несравним. Каждый – явление своей эпохи, своего времени». И Исаак Яковлевич относится к таковым.
2001 год.
Наталия Ильинична САЦ, театральный режиссер.
- Об Исааке Яковлевиче жившие в Алма-Ате во время эвакуации художники говорили с восторгом. "Вы можете сделать для нас Джамбула?" - спросила я его, зная, что он давно мечтает вырезать его из дерева. - Нам нужна скульптура для оформления только что выстроенного ТЮЗа. Она будет помещаться в юрте с открытым пологом. Юрта будет стоять у входа в Золотой зал. Стены будут расписаны картинами на сюжеты казахских легенд и сказок, а Джамбул будет как бы приглашать маленьких зрителей в мир этих легенд и сказок". Старый мастер в ответ пожал мои руки так горячо, словно я попала в сердцевину его мечтаний. Я наивно думала, что, достав ему материал такого же типа, каким я обеспечивала художников-декораторов, выхлопотав ему, бездомному, паек и на время комнатку в здании театра, я создам ему базу для работы. Мои хлопоты и паек Исаак Яковлевич принял с благодарностью, а предложенный материал отверг с королевским величием. С разметавшимися седыми волосами, в каком-то странном одеянии из холста, с горящими глазами, он был похож на короля Лира, застигнутого на перепутье бурей. И сказал: "Для того, чтобы моя скульптура дала живого Джамбула, мне нужно дерево, которое растет".
Вместе с секретарем горкома Шмельковым мы обошли все предгорья Алатау, но ничего из выбранного нами Иткинд не принял. "Ищите ваше дерево сами!" - сказала мрачно я, и Иткинд бросился на поиски. Он вставал рано утром и приходил поздно ночью. Наконец однажды сказал: "Нашел!". Это был столетний карагач в самом центре города. Ну, кто же разрешит спилить его? Ну, а скульптор потерял аппетит и сон, днем и ночью приходил на свидание к дереву, часами простаивал возле его мускулистого ствола, гладил причудливые складки темной коры, иногда даже плакал от восторга и вдохновения.
Можно было бы написать целый роман о том, что было потом. Скажу только, что в анналах ТЮЗа долго хранился уникальный документ - решение исполкома Алма-Атинского горсовета о том, что театру разрешается спилить столетний карагач на углу проспекта Сталина и Октябрьской улицы.
И вот Иткинд начал работу. Он совершенно забыл про свой возраст - а ему было за 70, стал ходить вприпрыжку, часто смеялся, не на шутку увлек готовую ему ассистировать молодую билетершу Соню. Казалось, дерево, еще недавно жившее единой могучей жизнью со всей природой, вдохнуло новую жизнь в скульптора.
1983 год.
Адриан Сергеевич РОЗАНОВ, журналист, писатель.
- Вернувшись с войны, я поселился в Алма-Ате, куда через какое-то время была выслана после отсидки в сталинских лагерях моя мама - Наталия Ильинична Сац. И когда ее стараниями и неустанными хлопотами был возведен и запущен в действие первый в Казахстане Театр юного зрителя, я стал работать там заведующим литературной частью. Мама была человеком крайне ответственным и беспокойным. Она все придумывала, планировала, претворяла в жизнь и прослеживала сама. Предложив бесприютному и безработному Иткинду выполнить для оформления только что отстроенного ТЮЗа фигуру Джамбула и даже раздобыв для будущей скульптуры облюбованный им карагач, она снабдила, конечно же, самого Исаака Яковлевича и появившуюся к тому времени его возлюбленную Соню крышей. Сделав все это, мама занялась другими делами. Их было невпроворот, и она на какое-то время забыла как о своем заказе, так и о его исполнителе. Дней через десять она отправилась совершать обход только что достроенного театра и начала маршрут со служебных цехов, подсобных и жилых (тогда здесь ютились многие семьи театральных работников) помещений. Войдя в тесный, примусами заставленный коридор, мама вспомнила, что давно не видела ни Иткинда, ни его пассии. Отыскав дверь этих милых и очаровательных молодоженов (Иткинду было за семьдесят, а Соне за пятьдесят!), она постучалась в нее, но ответа не последовало. Повторный стук тоже не дал результата. Третья попытка была сделана уже без особой надежды на ответ, но – о, чудо! – дверь дернулась, скрипнула, а потом и приоткрылось. В ее проеме показалось довольное, если не сказать – умильное и совершенно счастливое лицо Иткинда. Он стоял в едва запахнутом халате, придерживая его так, чтобы тот не раскрылся. «Исаак Яковлевич, вас в театре уже не видно несколько дней, - немало удивившись, обратилась к нему мама. – Скажите на милость, что вы здесь делали все это время?». «Как что?» - поразился он ее недогадливостью и очень торжественно, как-то даже деловито пояснил: «Мы с Шоней (так произносил он имя любимой) делали маленьких Джамбульчиков!». Да-а-а, это был, пусть запоздалый, но все-таки медовый месяц четы Иткиндов.
И еще рассказывают, что как-то в Алма-Ате к Исааку Яковлевичу пришел старый пожилой человек с длинными седыми волосами. Это был Соломон, с которым Иткинд учился когда-то в ешиботе. Ортодоксальный человек, Соломон всю жизнь оставался верен Богу. Расспросив, как жил все это время его сверстник, он сказал: "Мне стыдно перед тобой, Исаак. Я ничего для тебя не сделал, ничем не помог. Я осуждал тебя за то, что ты ушел от Бога, а ты, оказывается, служил ему так, как мог служить только ты. Ты творец, ты мастер, и я приехал к тебе за помощью. Меня прислала к тебе наша община. Нам нужен твой резец, твое сердце, руки и голова". "Что я должен сделать?" "Недалеко от Вильнюса есть место, где фашисты во время войны расстреляли шесть тысяч человек. Там были дети, взрослые, гражданские, военнопленные, люди разных национальностей. Среди них много еврейских семей. Мы обратились к правительству Литвы, и нам дали разрешение поставить памятник. Мы хотим, чтобы его сделал ты". "Я сделаю!" - немедля ответил Иткинд. И вскоре появилась скульптура "Долой войну!"
1983 год.
Любовь Георгиевна ПЛАХОТНАЯ, в прошлом директор Казахской государственной галереи им. Т. Г. Шевченко (ныне Казахский государственный музей искусств им. А. Кастеева).
- Вы спрашиваете, как Исаак Яковлевич попал под крыло нашей галереи? Однажды я уже немного об этом говорила, и если в чем-то повторюсь, то, думаю, вы меня простите. Знакомство у меня с ним началось давно - после того, как он закончил работу в ТЮЗе над Джамбулом. Я была тогда в КазИЗО, и мы получили задание от правительства республики украсить двери здания, где должны были приниматься иностранные делегации. А чем уснащают обычно деревянные двери? Только деревянными украшениями, то есть, резьбой. Значит, нужно было искать искусного резчика. К тому времени старые мастера забыли, как это делается, но сотрудник нашего Союза художников Михаил Александрович Белов говорит мне: «Там во дворе у нас обитает скульптор, он без работы. Вы поговорите с ним». Я прихожу в этот двор Союза. В самом углу его, в сарае, двери открыты. И стоит в них такой сияющий старичок – волосы седые разметаны по плечам, а сам он весь какой-то сказочный. Обращаюсь к нему, объясняю, что мне нужно. Он: «Да-да, да-да…».
Говорить с ним было трудно, потому что у него очень силен был местечковый акцент. И он говорит: «Да, медальона, медальона!». То есть, нужно вырезать так называемые дверные медальоны. Словом, мы поняли в конце концов друг друга. К тому времени строители будущего Дома приемов принесли нам чертежи этих самых медальонов, и Иткинд получил долгожданный заказ пусть не на очень большую, но все-таки работу. Выполнил он ее быстро, и снова потянулись для него недели простоя. Что-то он пытался сделать, кого-то изваять с тем, чтобы это было принято на выставку. Вскоре в старом Доме офицеров таковая действительно состоялась, и в экспозицию ее включили сделанных Иткиндом по нашей просьбе две больших головы стахановцев. Сказать честно, работы эти мне не очень понравились. Уж больно массивными были корпуса бюстов, словно топором вырубленные скуластые лица. Но потом я пересмотрела свое отношение к ним, поняв, что именно таким путем он хотел передать силу и мощь этих тружеников, подчеркнуть, что, мол, «мы не просто так, мы – парни бравые. Мы - стахановцы, мы ударники!».
Закончилась выставка, и опять в жизни Иткинда наступила безработица. Надеясь, что, может быть, перепадет ему еще какой-нибудь заказ, он стал приходить к нам в КазИЗО буквально каждый день. Но ничего такого не подворачивалось, и помочь ему мы ничем не могли. А он придет, сядет, досиживает до конца работы и отправляется меня провожать. Идем медленно, учитывая его возраст. И какая-никакая, а течет между нами беседа. Был Исаак Яковлевич в те поры небольшого росточка, сухонький и появлялся то вовсе непритязательный, то украшенный каким-нибудь пышным бантом. А то вот совсем - в один из зимних дней предстал весь в белом. Белый тулуп, белая шапка, белый галстук, белые развевающиеся седины и даже валенки тоже белые. Выкрашенные масляной краской, чтобы в стиль всего одеяния. Иногда я просто стеснялась идти с ним, потому что на нас все обращали внимание. Представляете, я – высокая, а он – маленький, от вечного недоедания очень худ да еще и экзотичен. Когда я задавала ему какие-то вопросы, он не мог на них ответить. Например: «А какие работы вами сделаны?». «А, много работ», - отвечает он. «А где они находятся?». «Да не знаю – везде». «А за что вас посадили?». «Не знаю». Ну, правда, потом в его рассказах начали мелькать Луначарский, Маяковский, Есенин, Горький, Голубкина, памятник Лассалю, история с которым кончилась, оказывается, тем, что при водружении он рухнул, а Иткинд получил инфаркт. Рассказал он и то, что ему предлагали много раз уехать в Америку, но он не согласился.
В 1949 году я перешла в галерею и стала часто бывать у Иткинда и его жены Сони. Помню момент, когда второй сын его Яков уходил в армию, и как они прощались. Оказывается, когда чадо сие было еще маленьким, Исаак Яковлевич его постоянно лепил. Он вообще лепил очень много и многое раздаривал. Например, радуясь нашей дружбе, он подарил мне первый вариант своей «Поэтессы фон Зутнер». Правда, он сначала не помнил, что она Берта фон Зутнер, и это уже потом по литературе я установила, кто она такая. Итак, это была большая скульптура на очень большом постаменте. И в одно прекрасное утро стучат к нам в дверь, и какие-то мужики затаскивают эту самую деревяшку и ставят ее в угол. Конечно, это была полная неожиданность, конечно, я как могла, его благодарила. А муж у меня тяжело болел и вскорости запротестовал. Он боялся заходить в эту комнату – у него уже была, видимо, нарушена психика. И мне пришлось передать эту работу Музею искусств Киргизии, где в 1964 году скульптурные произведения экспонировались на передвижной выставке работ художников Казахстана. Там с удовольствием ее взяли, несмотря на не зависящий от ее создателя дефект. Баронесса в этом изваянии по-особенному, как Джоконда, улыбается. Но по носу ее – естественный ход волокон дерева – проходят черные полосы. Поэтому для нашей галереи имени Шевченко Исаак Яковлевич сделал эту скульптуру повторно, но уже меньшего размера. Фон Зутнер тоже улыбается, но улыбается по-другому. «Когда я ее делал, - сказал Иткинд, - я вспоминал вас».
Сейчас у меня переписка с двумя людьми, которые связаны с Иткиндом. Это старший сын его – Израиль Исаакович. Он живет в Москве, очень болен, но пишет мне. А второй человек – машинистка, которая перепечатывала рукописи Домбровского. И вот в один день, когда Юрий Осипович, живший к тому времени уже в первопрестольной, пришел за отпечатанными материалами, увидел на подоконнике скульптуру и сразу бросился к ней. «О, да это же Иткинд!» - воскликнул он. «Да, - отвечает она, - а вы откуда знаете?». Домбровский рассказал ей о том, как он и Иткинд попали в Алма-Ату, и тут же написал мне письмо с адресом этой женщины. «Она уверяет, - писал он, - что это Иткинд. Я ничуть не сомневаюсь, но на ваш глаз профессионального галерейщика и хорошо знавшего Исаака Яковлевича человека все будет вернее». Будучи в очередной командировке – а тогда мне в Москве приходилось бывать часто – я тут же пришла к владелице иткиндовской работы, и на вопрос, как та к ней попала, она сказала так. У нее было их две, обе гипсовые. Одну Иткин подарил ей, а другую ее сестре. Было это году в двадцать четвертом. Однако дома было тесно, и они стояли у них в кладовке. Когда кладовку разбирали, одна из работ разбилась, а вторую ее владелица пожалела и внесла в квартиру. «А как вы с Иткиндом познакомились?» - полюбопытствовала я, и оказалось, что тогда она торговала букинистической литературой у Китайской стены, а Исаак Яковлевич, любя старые книги, часто бывал там. Постепенно они все больше узнавали друг друга, потом он стал приходить к ней и сестре в дом и в какой-то из торжественных дней подарил свои работы. Я спросила мою новую знакомую, не продаст ли она нам сохранившуюся скульптуру, она согласилась, и мы купили ее – мне стыдно даже сказать – за абсолютные гроши. Чуть ли не за пятьдесят рублей. Зовут эту женщину Ида Моисеевна Тарлева, виделись мы с ней в 1971 году, и вот уже несколько лет я с ней переписываюсь.
1996 год.
Ольга ПРОКОПЬЕВА, скульптор.
- Исаак Яковлевич Иткинд был исключительно интересной фигурой и производил на нас, молодых художников шестидесятых годов, неизгладимое впечатление. Он был талантлив от Бога, и, я думаю, что творчество его нами еще не разгадано. В его портретах почти нет конкретных людей, потому что интересовали его не столько персоны, сколько человеческие чувства и характеры. Иткинд был человеком высокой духовности и как бы он ни отказывался от религии, вера всегда жила в нем. Без нее, я думаю, он не создал бы таких тонких и проникновенных произведений, потому что душа его, созданная Всевышним, сама была исключительно тонкой.
Выдвинутые вперед руки, торсы, плечи – у него их нет. Пластика его изысканна. В ней ничего случайного, все по движению замысла, настроения, все по движению материала. Потому работы его как бы вневременные, а точнее, на все времена. Необычность его произведений останавливает всех художников. Когда я подхожу к ним, мне кажется, что от них исходит легкое эфирное дыхание. Наверное, это оттого, что он сам было очень добрым. Отсюда – также мягкость и одухотворенность. И – космос. Большой космос духа человеческого.
Он ничего не делал по эскизу. Сотворяя будущее произведение, нес его в душе. В какой-то момент оно поднимало своего творца на другую духовную высоту, и он мог пойти по иному пути, потому что тот был совершеннее первого. Мне как художнику процесс этот понятен, как понятно то, что творчество – это прежде всего свобода. Художник живет по закону расширяющейся Вселенной. Именно по нему, этому закону, жил и творил Иткинд.
2001 год.
Суренжав БАЛДАНО, скульптор.
- И внешний облик, и весь внутренний мир Исаака Яковлевича несли в себе печать яркой индивидуальности, почти фантастической неповторимости. Вследствие органической неспособности к любому приспособленчеству, к мимикрии дум и чувств он всегда оставался естественным из естественных, простым из простых, искренним из искренних, обаятельным из обаятельных.
1978 год.
Клара ТУРУМОВА-ДОМБРОВСКАЯ, литературовед, жена писателя Юрия Домбровского.
- Мне дали свежий номер журнала «Новый мир», где напечатана статья Валентина Непомнящего «Гомо либер» о Юрии Домбровском. «Гомо либер» - «человек свободы» - главная идея статьи. Человек, прошедший через такие испытания, просидевший почти двадцать лет, ни на йоту не уступил себя, остался таким же сильным, таким же свободным, каким и был. Вот, мне кажется, именно это и объединяло Юрия Осиповича с Иткиндом. Иткинд тоже был гомо либер. Юрия Осиповича каторга ни в чем не изменила, и Иткинда - ни его ссылка, ни вот этот бедненький дворик с корягами. Он не уронил себя и не изменил самому себе.
Но не только поэтому Юрий Осипович один из лучших очерков книги «Факел» посвятил ему. Его прежде всего привлекало то, что Иткинд – гений. Да, он талант, он мастер, но он еще и гений. Не надо бояться этих слов там, где они действительно соответствуют тому, что есть. Я не знаю, как по латыни звучит «человек счастливый» или «человек радостный». Но, в общем-то, это ничего не меняет. Домбровский в книге «Факел» рассказывает о судьбах разных художников – Исаака Иткинда, Всеволода Теляковского, Абылхана Кастеева и других. Их всех объединяет одно – они счастливые люди. Разве быть талантливым – не счастье? Конечно, счастье, утверждает Юрий Осипович, говоря, что это вовсе не натяжка. А гомо либер и гомо радостный объединяются в гомо талантливом.
Начинает же Домбровский свою книгу притчей о гонцах – этих счастливых людях. Вот он бежит, бежит, такой гонец, и передает факел дальше другому, а тот - следующему счастливому. Тем и интересна, говорит он, эта жизнь, что благодаря таким, как Иткинд, творчество не умирает, и факел передается из века в век, из поколения в поколение.
1979 год. |