 Исаак Яковлевич ИТКИНД (1871-1969) - выдающийся скульптор советского времени. Родился в деревне Дикарки, близ Вильно, окончил высшую еврейскую духовную школу - ешибот, получил подтверждение, дающее право считаться раввином, и… в корне изменил свою жизнь. Перепробовал множество самых разных профессий, ходил на воскресные рабочие сходки, работая в типографии, изобрел пресс для тиснения переплетов, пытался что-то придумать еще и еще. Но все это было не то. И лишь когда ему попалась в руки иллюстрированная книга о замечательном русском скульпторе Марке Матвеевиче Антокольском, он понял, что ему на самом деле в этой жизни нужно. К этому времени ему было без малого сорок лет. Исаак Яковлевич ИТКИНД (1871-1969) - выдающийся скульптор советского времени. Родился в деревне Дикарки, близ Вильно, окончил высшую еврейскую духовную школу - ешибот, получил подтверждение, дающее право считаться раввином, и… в корне изменил свою жизнь. Перепробовал множество самых разных профессий, ходил на воскресные рабочие сходки, работая в типографии, изобрел пресс для тиснения переплетов, пытался что-то придумать еще и еще. Но все это было не то. И лишь когда ему попалась в руки иллюстрированная книга о замечательном русском скульпторе Марке Матвеевиче Антокольском, он понял, что ему на самом деле в этой жизни нужно. К этому времени ему было без малого сорок лет. Дальше шли рисовальная школа в городе Вильно, московская Школа ваяния и зодчества в частной студии скульптора Сергея Волнухина и организованная в 1918 году Максимом Горьким большая персональная выставка в еврейском театре "Габима". Иткинд участвует в экспозициях "Товарищества передвижных выставок", "Союза русских художников", "Мира искусства". Его работы приобретают Русский музей, Музей им. А. С. Пушкина, "Эрмитаж", музеи Франции и США. В 30-е годы прошлого века создает скульптуры "Жертва фашистского погрома", "Голова композитора Маца, убитого "коричневыми", "Испанская инквизиция", "Коричневый фашизм" и другие. 1937 год - арест. Как "врага народа" Исаака Яковлевича ссылают в Казахстан. В 1944 году почти умирающего его вывозит из поселка Зеренда Кокчетавской области Ашимбек Бектасов. С этих пор до момента кончины скульптор живет и работает в Алма-Ате. Здесь называют его "казахстанским Микельанжело". В 1966 году он удостаивается звания «Заслуженный деятель искусств Казахской ССР».
Сдвинув на край постели ворох газет, отец прикрыл глаза.
- Природа, она брат, штука жестокая. У ней всему есть предел. Как ни раскладывай, все одно – свершится положенное.
Глубокомысленная сентенция Захара Денисовича повисла в воздухе. Никто из больных его не поддержал, а уж возражать и вовсе было ни к чему. В тяжелых послеоперационных палатах подобные доморощенные мудрости как-то не к месту. Я вышла.
Был солнечный майский день. С террасы открывался вид на привычную и в то же время каждый раз неповторимую в красках панораму гор. Цвели яблони, и с утра воздух уже успел настояться их ароматом. Все жило, наливалось цветом. И мысль о том, что вот тут рядом, может быть, умирает самый близкий тебе человек, никак не укладывалась в сознании. Еще два дня назад мы долго стояли здесь с отцом и говорили, говорили. Он начал диктовать на машинку книгу воспоминаний, и теперь непременно ее предстояло продолжить. В голове теснились целые главы – только скорее пережить эту малоприятную хирургическую возню! – а там страница за страницей все уложится, как было: годы Коминтерна, работа с Карлом Радеком, встречи с известными политическими мужами, поэтами, художниками, кинематографистами, почти готовые было к изданию (надо бы сесть написать заново), но конфискованные во время ареста две фантастических повести, книга о замечательном венгерском путешественнике-востоковеде Вамбери и, конечно же, - казахстаника, включающая в себя множество тем, имен, открытий, связанных с краем, в который занесло его велением судьбы, и где, по всей видимости, он уже будет доживать свой век.
Доживать век… Снежные пики чудных алма-атинских гор как бы отодвинулись в бесконечность. Теперь они казались далекими, потусторонними. Входит в зенит солнце, и его прямые яркие лучи, скрадывая краски и тени жизни, залили все вокруг слепящим и мертвенным светом. Надо было возвращаться в палату. В запутанных лабиринтах урологического отделения сновали люди в белых халатах, скрипели каталки, толпились у операционной студенты. И вдруг среди этой будничной суеты возникло неожиданно-вопрошающее:
- … этот хороший человек Варшавский…
Передо мной, словно в мираже, встал белый, богоподобный старец. Борода и пейсы, как всегда, пышно обрамляли его библейское лицо, а во взгляде читалась почти детская растерянность. Он, видимо, что-то искал.
- Исаак Яковлевич, - спохватилась я, - не могу ли я чем-нибудь вам помочь?
Его сухонькая, маленькая фигурка устремилась на зов.
- Да, да, да, - суетливо заговорил он, - вы, наверное, знаете. Где-то здесь лежит мой друг, хороший человек товарищ Варшавский. Мне нужно, мне обязательно нужно к нему.
Он был возбужден, и успокоить его можно было, лишь показав «товарища Варшавского». Он шел, семеня ножками, напевая оставшееся еще со времен учебы в ешиботе молитвенное «Э-э-э…». Ему было 96 лет, и ему неделю назад сделали такую же сложную операцию, что и отцу. На боку висела бутылочка, назначение которой было облегчить работу почек. Впрочем, тут на это никто не обращал внимания, но пациента таких преклонных лет не знала даже эта видавшая все виды больница. Перед ним почтительно расступались, а когда я пропустила его в палату, все десять лежащих здесь мужчин буквально застыли. Я подала стул и тронула отцовскую руку.
- Ой, как хорошо! – засиял Исаак Яковлевич, когда глаза отца приоткрылись. – Все-таки я вас нашел, товарищ Варшавский! Я пришел сказать вам хорошие слова.
Маленькие, острые глазки смотрели на больного. Никто из присутствующих не смел шелохнуться.
- Э-э-э…, - сделал паузу Иткинд. Знакомые протяжные звуки вывели отца из забытья. Взгляд стал осмысленным, он вопросительно посмотрел на меня и дал понять, что слушает.
- Я хочу сказать вам, товарищ Варшавский, какая у меня есть идея.
И он стал говорить на малопонятном, схожем с птичьим, но за много лет усвоенном всеми окружающими языке, излагая еще одну вариацию райской легенды, придуманной им, скульптором, чьей неизбывной мечтой было лепить обнаженную натуру. По этой легенде, Иткинд после смерти попадал в рай, где, конечно же, в избытке этого «строительного материала». И он приглашает товарища Варшавского жить там вместе с ним, смотреть, как будут получаться у него скульптуры, потому что никто более не в состоянии оценить их в меру подлинного достоинства.
Отец слабо улыбнулся. Знаменитая притча про Иткинда в раю появилась уже несколько десятков лет назад. Она нравилась самому Исааку Яковлевичу, и он, забывая, что собеседник уже давно в курсе дела, вновь и вновь восторженно и вдохновенно пересказывал ее. Повествование длилось минут сорок, пока вконец утомленный отец не закрыл глаза. Иткинд смолк. Возбуждение сменилось серьезностью.
- Я должен был так сказать, - не то извиняясь, не то утверждаясь в чем-то, объяснил он. – Хороший человек, он всегда делал добро. И мне в том числе. Мы встретимся в раю.
Через два дня отца не стало. Исааку Яковлевичу никто об этом не сказал. Да он и не спрашивал, понимая, вероятно, лучше самих медиков, что это должно случиться. Он просто из остатка своих старческих сил отдал, как умел, долг человеку, к которому был очень привязан. Привязанность эту мы ощущали постоянно, и смысл ее заключался в благодарности, которую старик благоговейно нес в себе, хотя оформить ее словами так ни разу и не смог.
Не знаю, что именно конкретно сделал отец в устройстве его судьбы, когда тот, никому не нужный, голодный, нищий, а, главное, бездомный попал в 1944 году Алма-Ату из далекого кокчетавского поселка Зеренда, где отбывал ссылку. Может, он поделился с ним куском хлеба или помог с работой, может, нашел пристанище под крышей. Вероятно, было и то, и другое, и третье. Но суть, как мне кажется, была вовсе не в этом. Отец (как, впрочем, и многие, с кем свела его судьба в трудные сороковые) обладал способностью находить для общения интересных, талантливых в чем бы то ни было людей, вовлекать их в круг себе подобных, возвращая тем самым к жизни то, что отнимали невзгоды и превратности судьбы. Алма-Ата же и, в частности, обитатели общежития-гостиницы «Дом Советов», ставшей приютом для эвакуированных деятелей искусств и культуры, жила тогда особым братством. Каждый, кто попадал в него, был отогрет, обласкан, ибо находил здесь самое важное – понимание душой. Так было и с Иткиндом.
Преклонных лет, растерянный и по-житейски беспомощный, с трудом изъяснявшийся по-русски, он мог затеряться в хаосе тогдашней жизни насовсем. Но в то же время в этом человеке был заложен талант, готовый в любой момент снова и снова раскрыться и поразить своей недюжинной мощью. В то же время в нем жило и осознание своего предназначения на земле и немалая сила духа. Надо было только рассмотреть все это, и одним из первых увидел это отец. Потом шли годы. Налаживалось бытие. Хлопотами и стараниями друзей вставал на ноги и Исаак Яковлевич. Чем мог, помогал отец – он ходатайствовал за него в республиканском Министерстве культуры, способствовал приобретению его работ местной галереей и Художественным фондом, время от времени давал публикации в газетах и журналах о новых работах скульптора. Одним словом, создавал, как говорится, благоприятное общественное мнение. Сделать тогда это было несложно – в нашем доме бывала практически вся творческая интеллигенция города, но осуществить это, вероятно, было и нелегко, потому что Исаак Яковлевич был из числа репрессированных да еще с неблагополучно пресловутой пятой графой.
А Исаак Яковлевич был теперь уже семейный человек, со временем у него появилось свое жилье и даже своя мастерская. Пришла и известность. Она выражалась в том, что к нему на западную окраину Алма-Аты началось паломничество. Шли писатели, журналисты, художники, музыканты. Шли приезжие любители искусств, начинающая свои силы молодежь и просто желающие увидеть работы этого удивительного, ни на кого не похожего своей манерой скульптора. Изредка творения его стали появляться на выставках, а некоторые из них благодаря тогдашнему директору Казахской государственной художественной галереи имени Шевченко Любови Георгиевне Плахотной остались в постоянной экспозиции.
А скульптор работал. Много, неистово. Ему некогда было думать, что он стал достопримечательностью приютившей его столицы. Одна за другой становились на подставки чурки, из которых он, убирая все лишнее, извлекал человеческие страсти и радости, заставляя жить, протестовать, умиляться, негодовать многочисленные образы и лики. Найти дорогу к его дому было несложно – каждый житель так называемого рабочего поселка знал затерявшийся в широкой тополиной аллее палисадник этого «малость со странностями чудака». Его выдавали пни и коряги иногда жутких и пугающих форм. Они до отказа заполняли все пространство вокруг дома, и каждому, кто проходил мимо, это бросалось в глаза.
«Чудак» любил прогуливаться по окрестностям. И каждый моцион, помимо оздоровительной, приносил еще и существенную с точки зрения ваятеля пользу. Не торопясь он подходил к облюбованному им дереву, похлопывал его тростью, прислушивался, как отзовется. Дерево отзывалось. И если голос приходился «чудаку» по слуху, он ласково гладил нового друга рукой. Чаще всего это оказывались многолетние, бывалые великаны со следами борьбы против невзгод стихии, с шершавыми и грубыми наростами, зияющими ранами, уродливыми искривлениями. И странно было наблюдать со стороны эти доверительные «разговоры», означающие начало союза между мастером и будущим материалом, из которого – это знали все – родится произведение искусства.
Вот тогда отец впервые повел меня к Исааку Яковлевичу. До сих пор он бывал у нас. Приходил когда за советом, когда просто так. Случалось, что к его появлению в доме возникал кто-то их самодеятельных умельцев или начинающих художников. Встречи приурочивались специально – мнение мастера было равносильно благословению на дальнейшие дерзания в искусстве. Приносили инкрустации по дереву, работы по кости, гипсовые и пластилиновые эскизы, керамику и даже детские поделки. Исаак Яковлевич становился сосредоточен, а потом рубил напрямик: «Хорошо!», «Безвкусно!», «Работайте еще!». Вероятно, эти немногословные оценки дают право сегодня некоторым художникам считать Иткинда своим учителем. Да, он был мэтр, но учеников в общепринятом смысле этого слова у него не было. Он работал всегда один, избегая, как правило, чьего бы то ни было присутствия. Настоящее искусство стыдливо, процесс создания его не любит крикливой обнаженности. Наблюдать его в полном развороте могли лишь редкие люди, служившие моделями для его портретных работ. Но он обращался к ним не часто. Реальное лицо, казалось, сковывало его. По своей природе он был художником крупных обобщений, его увлекала больше идея, нежели копиистическое сходство с оригиналом. Она, идея, могла быть порождена игрой фантазии, ход которой зависел иногда от характера незначительной извилины древесного волокна, выпуклости на коре, загнутости случайного сучка. Образ мог возникнуть и предварительно, когда скульптор работал, что называется, в чистом материале, не привлекая причуд, подсказанных природой. Он брал гипс, пластилин, очищенный от наростов кусок дерева, и, одушевляя их, заставлял жить и мыслить. Именно эти его работы, а они составляют подавляющее большинство, представляются лучшими, потому что в них главенствует идея.
Тот первый приход наш к Исааку Яковлевичу запомнился в деталях. Глаза разбегались, восторгу не хватало слов, а творец всех сокровищ вдруг напрягся, стал придирчивым и внимательно следил за произведенным на нас впечатлением. Вот его девушка с платочком из березовой коры. Вот будящие чувство гнева «Жертвы фашизма». Вот бросивший вызов реакции Манолис Глезос, радостный Паганини. И тут же – «Улыбающийся», «Портрет художника Юрия Мингазитинова», умиротворенный «Фавн», «Улза сонная», «Песня», странная по задумке, но исполненная глубокой язычески-философской мудрости композиция «Мир».
- Ой, здорово! Ой, великолепно! Ой. Прекрасно!
На этом лексикон исчерпывается. Говорить еще что-либо бестактно и дилетантство.
- А как вы смотрите на это? – скульптор сдергивает тряпку с сохнувшего Поля Робсона. – Нравится?
- Ну, конечно! – тороплюсь я опередить самую себя. – Конечно, очень хорошо!
- Нет, это плохо! – резко и даже раздраженно отрезает Иткинд. – Он мне не удается, - и в безразличии отворачивается.
Вот тебе и урок! Никогда не подделывайся под авторитет, не льсти, а говори лишь то, что думаешь и как чувствуешь. И сейчас со стыдом вспоминая об этом, я еще раз убеждаюсь, что портреты по сходству для Иткинда были нежелательны. У него не лежала к ним душа, хотя по необходимости он мог добиться какого угодно сходства.
Но человеческие лица он любил. И не скрывал откровенного интереса к ним. В каждого, кто приходил к нему, Иткинд вглядывался пристально и изучающее. Иногда бросал: «Вас надо лепить!». По-своему эти всматривания истолковывала его жена Соня. Встречая вас, она светски-любезно путая глаголы, произносила:
- Вы сегодня так хорошо выглядываете!
В смысле – выглядите! Исаак Яковлевич далеко не всегда был согласен с ней, как, впрочем, не всегда лепил понравившихся ему людей. По крайней мере, на моей памяти был лишь один такой случай – ему позировала жена молодого писателя Валентина Новикова – Стелла. Это была до прозрачности изящная, с утонченными чертами лица тихая женщина. Наверное, она напоминала Исааку Яковлевичу его первую трагическую любовь, вспоминания о которой он пронес через всю свою жизнь. И он буквально цвел, когда Стелла ступала на порог. Однако, сказать честно, я так и не знаю, закончил ли он ее портрет.
Первый визит был началом наших посещений Исаака Яковлевича. Потом мы ездили туда уже студенческой компанией – всем нетерпелось воочию увидеть то, чем все так много и взахлеб восхищались вокруг. Сам Иткинд и его Соня были всегда искренни и гостеприимны. Для молодежи всегда ставился чай. Соня из чего могла, собирала стол, и начинались расспросы. Исаак Яковлевич был очень словоохотлив, он любил рассказывать о мытарствах в своей долгой и трудной жизни. Никогда он не выразил нетерпения, ни разу не намекнул на то, что мы, дескать, отнимаем его драгоценное время. А однажды неожиданно поразил.
- Умеете ли вы громко читать? – обратился он к кому-то из нас.
Что за вопрос? Исаак Яковлевич подошел к старенькой этажерке и из жалкой стопки составленных на ней книг – сборная солянка из случайного, до дыр зачитанного томика Пушкина, потасканного школьного учебника по астрономии, старенькой, побывавшей, Бог знает, в каких передрягах книжки Шолома Алейхема, монографии по сейсмике и тому подобных несовместимостей – он достал потрепанную, неизвестно, которых годов издания книжечку.
- Найдите, здесь напечатан мой рассказ.
И действительно, в книге оказался рассказ Иткинда. Мы прочли его вслух. Это была остроумная, бытового плана сценка из жизни местечковых евреев.
- Вы думаете, я скульптор? – загадочно улыбнулся Исаак Яковлевич. – Это ошибка. Я писатель. Только мне не удалось им стать.
Он жил в приятном заблуждении. Вероятно, от этого заблуждения и исходили его многочисленные сочиненные им самим легенды и притчи, которые он с удовольствием рассказывал своим слушателям. Неудовлетворенность писательского начала придавала, наверное, остроту его скульптурным работам. Он стремился как можно скорее исчерпать свою изобразительную фантазию, чтобы взяться за перо. Но фантазия была неистощима, и на письмо времени никак не оставалось.
Впрочем, не оставалось его и на самые необходимые вещи. Всякий раз Соня, сердясь и ворча, упрашивала его поесть. Исаак Яковлевич отмахивался и тоже сердился. Он уходил в свой сарайчик-мастерскую и оттуда долго раздавался стук. Он работал с деревом. И брало недоумение – откуда в такой маленькой, сухонькой ручке такая сила и мощь, такая точность владения инструментом!
Не жалел времени Исаак Яковлевич, наверное, только на одно - общение с людьми. В этот период он часто с Соней бывал у нас. Посещения эти падали, как правило, на выходные дни. Они приходили оба опрятные, торжественные и даже церемонные. Вероятно, «выход в свет» был для них праздником. Мама, откладывая все свои дела, тут же накрывала наш круглый, для гостей предназначенный стол, - мы принимали Иткиндов!
Как-то они пришли позже обычного. Решив, что сегодня прием не состоится, отец ушел. «Пойду ловить рыбку», - лукаво улыбнулся он. Это означало, что он отправляется к филателистам. Он был заядлый коллекционер и увлекался марками, как мальчишка. А Иткинды появились. Час-второй, вот уж и вечер спустился, отца все нет. Включили свет, по третьему разу сменили посуду, и тут Исаак Яковлевич не выдержал:
- Наверное, с товарищем Варшавским что-то случилось. Соня, мы должны пойти его искать.
И он решительно встал. Мы переглянулись. Все доводы и уверения были бесполезны. Искать – и все тут! Спасибо, именно в этот момент раздался отцовский стук. Он буквально спас положение. И в награду за то, что жив и невредим, отец получил от Иткинда незамедлительный презент – трость с искусно вырезанным набалдашником в виде собачьей головы. Талисман, сохраняющий безопасность владельцу.
Исаак Яковлевич любил делать подарки. Чаще всего это были безделушки, изъятые из скудного убранства иткиндовского дома. Однажды в ряду этих сувениров для нашего дома оказалась маленькая гипсовая скульптурка «Бюрократ», а точнее «Банкир», выполненная самим Исааком Яковлевичем. В другой раз была более крупная работа по гипсу – «Улыбающийся Джамбул». Это удивительно радостная, оптимистическая вещь, от которой исходит человеческое тепло, по-детски искреннее приятие жизни. И ощущение это тем более усиливается, когда вспоминаешь, как она к нам попала.
Однажды в субботнее утро, часов этак в семь-восемь раздался сильный стук в дверь. Стучали палкой. Всполошился весь дом – решили, что что-то случилось. Открыли и – о, Боже! На пороге стоял Иткинд, а за ним верзила-рабочий держал в руках «Джамбула». Держал бережно, словно ребенка, и не спускал его с рук, пока не нашли подходящее место.
- Это моему другу, хорошему человеку товарищу Варшавскому, - заявил Иткинд и отпустил рабочего.
Подарок был царственным. Он был тем более ценен, что доставил его сам автор. Теперь это память, в которой грусть об ушедших дорогих тебе людях соседствует с радостным чувством – они были, они рядом, они живут в тебе.
Вскоре после смерти Исаака Яковлевича благодаря настоянию и заботливым хлопотам замечательного искусствоведа, первого казахстанского биографа скульптора Елены Георгиевны Микульской была организована его посмертная выставка. Помещения салона Союза художников Казахстана, где устраивались в те поры персональные экспозиции-отчеты, едва хватило, чтобы разместить основные работы Иткинда. Многие из них впервые были показаны зрителям. Покинув крохотную мастерскую-сарай, они толпились, наступали друг на друга, и это было подобно мощному соборному органу, чья баховская многоголосость оказалась втиснутой в камерность филармонического зала. Люди почтительно и пораженно проскальзывали меж этих исполинов, созданных рукой мастера. Да. Это были именно исполины – не в смысле размеров, а в смысле полноты духовного заряда, исходившего от каждого из собранных здесь ликов. И кто-то из приехавших тогда в Алма-Ату маститых гостей всплеснул руками:
- Да вы обладаете богатством, о котором мечтают крупнейшие собрания мира! Каждая работа, будь она даже одна-единственная на этой выставке, достойна украсить Лувры и Эрмитажи, Дрезденки и Уффици.
Думается, это не преувеличение. Знал, наверное, истинную цену своим творениям и сам автор. Но ни разу, ни в чем не попутал его бес гордыни. Он работал и не мыслил себя в ином состоянии. Называя себя безбожником, придумал остроумную легенду о рае, в котором скульптора ожидает творческое раздолье, потому что там, в раю, сколько угодно обнаженной натуры. Она, эта легенда, помогала ему жить. Ведь ему было жалко оставить резец, под которым может родиться еще столько образов. Поэтому в мыслях он уходил в бессмертие.
Теперь Иткинда, на шесть лет пережившего «хорошего человека товарища Варшавского», не стало. Природа, как утверждал в свое время доморощенный философ из отцовской палаты Захар Денисович, со всей жестокостью ее законов совершила положенное. Но бессмертие вопреки всему состоялось. Оно – в работах Исаака Яковлевича. Противясь физическому исчезновению, дух перебарывает тленность бытия.
1978 год.
Волшебный мир дерева
Ему девяносто с лишним лет. У него удивительная детская ясная улыбка и острый живой взгляд. Волосы и борода совершенно белые, а глаза не утратили ни цвета, ни молодости. Даже когда болезнь сваливает его, и он лежит в постели, то говорит: «Это я не умирать собрался, нет, просто приболел немного. Завтра встану и примусь за автопортрет. Впрочем, если даже умру, работу не брошу. На том свете обнаженной натуры хоть отбавляй, и вдобавок все праведники!».
На рабочем столе Иткинда скульптурный бюст из дерева. Обыкновенная русская женщина. Лицо ее – необычайно выразительное, своеобразное – полно здоровой радости. Живет каждая черточка, крупный нос, крупные губы, щеки. Дерево, что называется, поет и смеется. Но прежде чем родиться бюсту, оно – самый капризный и неподатливый материал – обрабатывалось неутомимым резцом художника.
Вокруг дома Иткинда валяются коряги и пни. Обыкновенные пни, годные разве что на дрова. Для любого прохожего они не представляют ни малейшего интереса. Но художник словно смотрит внутрь потемневших от дождей и солнца стволы и коряги, видя при этом каждый изгиб их волокон, неведомым чутьем угадывая сложную фактуру, и нередко сам материал подсказывает ему решение.
- Природа - сама великий скульптор, - говорит Исаак Яковлевич, - она создает такое, чего никакой художник не выдумает.
И он как бы высвобождает то, что скрыто в дереве, несколькими скупыми прикосновениями резца делает доступной любому зрителю создание самой великой мастерицы-природы. Примером служит «Фавн», уморительная физиономия которого выглядывает из хитросплетения корней.
Порой скульптор целиком режет дерево, подчиняя его своему замыслу или идет на своеобразный компромисс, оставляя нетронутой часть его природной фактуры. Такова, скажем, «Казашка», где волосы девушки образуются естественными изгибами корней. Их не касался резец скульптора, но они производят впечатление мастерски выполненной детали. Такова «Птица», поющая над отдыхающей женщиной. Фигуру женщины создал скульптор, а птицу - природа, и скульптор оставил ее как есть - она соответствовала его замыслу, его идее.
Вот Иткинд идет со своим спутником по улице. Внезапно его внимание привлекает ничем не примечательный пень.
- Что вы видите перед собой? - спрашивает скульптор.
- Пень, - удивленно отвечает спутник.
- Разве это обыкновенный пень? А глаза вы видите?
- Нет, не вижу.
- Да вот же, вот! Только здесь надо немного убрать, а здесь срезать.
Скульптор необычайно тонко чувствует фактуру дерева. И именно в труднейшей области искусства - деревянной скульптуре - он достиг удивительного совершенства.
Его многочисленные работы выставлены в Третьяковской галерее, Русском музее, Музее революции, ленинградском Музее им. А.С. Пушкина, в Казахской художественной галерее им. Т. Г. Шевченко (ныне Государственный музей искусств им. А. Кастеева), а также в музеях Франции, Германии.
Сложен был путь Исаака Иткинда в искусстве. Родился он в апреле 1871 года в деревне Дикарки, неподалеку от города Сморгонь Виленской губернии в бедной еврейской семье – одной из тех, что так ярко описаны Шоломом Алейхемом.
- Более семидесяти лет назад, - рассказывает Исаак Яковлевич, - я учился в ешиботе – высшей школе по изучению талмуда. По традиции, во время обучения ешиботник не живет в одном месте, а переходит из семьи в семью. Благодаря этому я еще в юности получил самое разностороннее представление о жизни еврейской бедноты. В ешиботе, кроме детей из богатых семей, учились дети бедноты. Бедняки вроде меня спали на голом полу и получали по фунту хлеба в день: пища была, главным образом, духовная. Целыми днями мы нараспев учили талмуд. С утра до вечера стоял невообразимый гам. Так продолжалось четыре года. Я жил, погруженный в старину, жил аскетом, и, не зная ничего иного, был по-своему счастлив. Наконец я получил раввинский диплом. Будущее казалось мне вполне определенным. По обычаю я должен был жениться на богатой невесте и стать обеспеченным человеком. Но все обернулось иначе. Еще учась в ешиботе, я услышал какие-то новые странные песни, которые неудержимо влекли меня. О людях, которые пели их, шепотом говорили, что они хотят сбросить царя. Однажды в субботу я пошел в лес за ягодами и случайно набрел на сходку. Какой-то молодой человек говорил о царе и боге совсем не то, чему нас учили. В следующую субботу я снова тайком пришел на сходку. Это решило мою судьбу. Я стал безбожником, и как вероотступник не только лишился видов на богатую невесту, но и подвергся гонениям. Вскоре я уехал в Минск и начал работать переплетчиком.
Было это в 1893 году. Иткинд занимается разными ремеслами, но не находит удовлетворения. Еще неосознанная тяга к искусству, неведомому творчеству бросает его из одной сферы в другую. Он пытается удовлетворить свою жажду – изобретает, ищет новых путей в производстве. Изобретенный им пресс для тиснения переплетов длительное время существовал под названием «Пресс Иткинда».
Изобретатель получил за него большие по тому времени деньги - шестьсот рублей. Но неудовлетворенность осталась. Смутное чувство подсказывало ему, что есть область, созданная именно для него, и он сможет бы выразить там свои стремления и искания.
Иткинд возвращается в Сморгонь и продолжает заниматься переплетным делом. И вот однажды в руки ему попалась книга о скульпторе Марке Антокольском. Цель была найдена. Еще не осознавший себя талант стал на дорогу творчества.
Иткинд начинает лепить самостоятельно, без помощи и руководства. И становится общим посмешищем.
- Окружающие, заметив, что я начал делать «болванов», решили, что я сошел с ума, - рассказывает Исаак Яковлевич. - Но на мое счастье в Сморгонь приехал писатель Перец Гиршбейн. Как местную достопримечательность ему решили показать сумасброда, то есть меня. Гиршбейн, посмотрев мои работы, – а это были главным образом типы еврейской бедноты, сказал: «Нет, это не сумасшедший». Вскоре в газете появилась статья, где Гиршбейн похвалил мою лепнину работы и назвал меня талантливым самоучкой. Мной заинтересовались. Статья обо мне была опубликована и в журнале «Новый восход». Узнав об этом, сморгонские рабочие вскладчину собрали деньги, чтобы отправить меня в Вильно на учебу.
В Вильно Иткинд провел два года - с 1910 по 1912, из них полтора он занимался в художественном училище. На его работы обратил внимание приехавший туда профессор Краковской академии Рушиц. Он дал Иткинду, не имевшему никаких средств к существованию, сто пятьдесят рублей, чтобы тот мог продолжить учебу. Директор училища Рыбаков устроил выставку его работ, на которой было представлено более тридцати произведений.
Эта выставка изменила судьбу Иткинда. Он получает субсидию, и в 1912 году перебирается в Москву с намерениями посвятить себя искусству.
В Москве молодой скульптор остановился у знакомого студента, и тот попросил посмотреть работы Иткинда профессора Школы ваяния Сергея Михайловича Волнухина.
И вот Иткинд ученик. Он много и упорно работает, овладевая искусством скульптора. Немало помогли ему своими дружескими советами такие прославленные мастера, как Паоло Трубецкой, Анна Семеновна Голубкина и другие. Все, казалось, благоприятствовало молодому художнику. Волнухин познакомил его с Горьким.
- Однажды, - рассказывает Исаак Яковлевич, - когда я, как обычно, на голодный желудок работал в мастерской Волнухина, вошел Горький и спросил: «Что ты, Исаак, такой кислый?». «А отчего ты, Максим, такой горький?», - ответил я. Кто-то сообщил Алексею Максимовичу, что я не имею почти никаких средств к существованию, и долгое время он поддерживал меня материально.
Хотя Иткинд учился мастерству у крупнейших скульпторов своего времени, и его работы получали все более широкое признание, он вынужден был ночевать под открытым небом на садовых скамейках и под заборами в любую погоду. В то время евреи не имели права жительства в центральных городах страны. Целые толпы их двигались в ночи по пустынным улицам Москвы. И в числе их был Иткинд.
- Днем я работал, - говорит он, - а ночью бродил по улице и спал где попало.
Эти ночные бдения не обходились без курьезов. Однажды скульптор простудился и заболел. Желая переночевать в постели под крышей, он по совету друзей забрел в дом свиданий. Но заснуть ему так и не удалось. Девица ежеминутно будила его и требовала объяснения столь странного поведения. Иткинд пытался уладить недоразумение и предложил девице деньги. Та сказала, что она честно зарабатывает и в подачках не нуждается. Поднялся скандал, и Иткинда выдворили на улицу.
Волнухин, чтобы дать возможность Иткинду заработать на жизнь, предложил ему сделать скульптурный портрет миллионера Кокорева по случаю его юбилея.
- И я начал усердно работать, - вспоминает Иткинд. - Скоро бюст был готов. Но миллионер остался им недоволен. «Мне не нужно внешнего сходства, - сказал он. - Я требую сходства духовного. Я церковный староста, верующий, занимаюсь благотворительностью, помогаю бедным. Вот это и должно быть отражено в моем портрете». Таким образом, Кокорев потребовал, чтобы я изобразил его этаким благодетелем, исполненным святости и благочестия. Впервые попав в среду миллионеров, я зорко следил за всем происходившим вокруг. По совету врачей, чтобы похудеть, Кокорев купался в дорогом вине. Затем это вино вычерпывали из ванны, выносили во двор и сзывали народ: пей на здоровье! И люди, не зная, что в этом вине купался благодетель, пили. Пили стаканами, кружками, чашками. Завязывалась драка. Глядя на нее, Кокорев хохотал. «Веселый народ у нас, - говорил он мне, - и меня любит!». Итак, я пришел к Волнухину, рассказал ему все и спросил, как передать в портрет душу святого. Волнухину было все это не в диковинку. Он посоветовал мне купить за три рубля лик Иоанна Крестителя и с него лепить портрет благочестивого миллионера. Так я и сделал. Купил за три рубля лик святого, и вскоре ко дню рождения Кокорева бюст был готов. В числе других гостей в дом к нему был приглашен и я. Признаться, мне было не по себе среди полуобнаженных светских дам и спесивых мужчин. Началось чествование юбиляра. Под музыку было снято покрывало, и перед собравшимися предстал мраморный бюст хозяина. Все восхищались сходством и святостью лица, восторгам не было границ. Меня хвалили, поздравляли с удачей. Но на мою беду один из гостей Кокорева сказал, что бюст изображает вовсе не его, а Иоанна крестителя. И снова я очутился на улице.
Когда началась первая мировая война, Иткинда мобилизовали и направили работать слесарем на военном заводе. Но тяга к искусству была так велика, что он после дня принудительной работы на заводе лепил почти ночи напролет.
Как художник он идет вперед с поразительной быстротой, обращает на себя внимание знатоков, увидевших в нем самородка, обладающего тонкой интуицией и непосредственностью творчества. Его произведения постоянно демонстрируются на выставках «Союза русских художников», «Мира искусства» и других. Критика замечает его. Работы Иткинда начинают раскупаться, в частности приобретает их известный меценат – миллионер Савва Морозов. Одну из скульптур увез с собой посетивший Россию брат американского президента Теодора Рузвельта.
Октябрьскую революцию Иткинд встретил уже сложившимся художником. И если прежде в его тематике преобладали скорбные мотивы еврейского гетто, картины погромов, типы обездоленных, то после революции характер творчества Иткинда резко меняется.
Он работает над скульптурными портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Лассаля. Создает фрагмент «Погибающий матрос», статую «Рабочий-литейщик», приобретенную Государственным Русским музеем.
На организованной Горьким и Муромцевой в помещении театра «Габима» в 1918 году персональной выставке было представлено 42 работы скульптора. В том же году Иткинд был принят в Союз художников.
- В это трудное время, - говорит Исаак Яковлевич, - я был приглашен в Цекубу - так сокращенно называлась Центральная Комиссия по улучшению быта ученых. Какой-то человек подал мне анкету и попросил заполнить. Я очень плохо говорю по-русски, а пишу еще хуже. Человек с удивлением посмотрел на мои каракули и сказал: «Вы - не Иткинд. Вы воспользовались документами Иткинда. Не может ученый быть таким безграмотным. Мы вынуждены вас задержать».
Конечно, доказать, что ты – это ты, не так просто, особенно мне. Кончилось тем, что позвонили наркому просвещения Луначарскому, и тот сказал: «Да-да, это Иткинд. Он действительно очень скверно владеет русским».
Вскоре после этого, встретившись в Доме печати с Иткиндом, Луначарский спросил:
- Сколько времени вас держали как подозрительного субъекта?
- Два с половиной часа.
- Мало, - смеясь сказал Анатолий Васильевич, - надо было продержать до тех пор, пока вы не выучили бы русский язык.
В послеоктябрьские годы Иткинд много и плодотворно работает. Луначарский в своем отзыве на скульптуру «Голова композитора Маця, убитого фашистами», подчеркивал, что Исаак Яковлевич только за один год создал около двадцати новых произведений, которым присуща «жизнерадостность и полноценность выражения». Это «Красноармеец», «Комсомолец», «Старт революции» и другие.
Летом 1923 года Иткинд переехал в Ленинград, где случай свел его со старым большевиком Кангелари, бывшим в то время комиссаром Военно-медицинской Академии. Узнав, что скульптору негде работать, Кангелари отвел ему помещение для мастерской в одном из зданий Академии.
Здесь по просьбе Кангелари Иткинд стал работать над бюстом знаменитого физиолога - академика Ивана Петровича Павлова.
- Во время первого сеанса, - рассказывает скульптор, - Павлов терпеливо позировал мне в течение трех часов. Мы разговорились, и, узнав, что я изучал талмуд и кабалистику, Иван Петрович закидал меня вопросами. Потом он посмотрел на часы и решительно поднялся: «Это пустая трата времени, - заявил ученый, - я не имею на это права. Мой бюст никому не нужен, и для человечества будет больше пользы, если я буду заниматься наукой, а не болтовней. Что же касается ваших рассказов, то все это выдумки». Я ответил, что достану книги, о которых говорил, и докажу ему, что в моих словах не было ни капли вымысла. На следующий день Павлов пришел снова, но не для того, чтобы позировать, а чтобы выяснить, кто из нас прав. Мы рылись в древних книгах, спорили, и между делом я продолжал работу над бюстом. Расстались мы друзьями. Павлов был доволен. «Теперь я вам верю, - сказал он. - Все требует доказательств, на слова полагаться нельзя».
Он стал часто заглядывать ко мне в мастерскую, и в пылу разговоров и нескончаемых споров незаметно пролетало время. Работал я урывками, и бюст так и остался незавершенным.
- «Бросьте! - убеждал меня Иван Петрович. - Куда интереснее разговаривать, а меня и так уже фотографировали бессчетное число раз». Однажды Павлов явился вместе с Сергеем Мироновичем Кировым и отрекомендовал меня как знатока древней премудрости. Живой, подвижный Киров проявил большой интерес к моим работам. Он долго и подробно расспрашивал меня, в каких условиях я живу, над чем работаю, покупаются ли мои работы. Вскоре после этого по его инициативе была организована комиссия, в которую вошли известные художники Кузьма Петров-Водкин, Исаак Бродский и другие. В результате Русский музей купил ряд моих работ.
В 1934 году в Ленинградском областном Доме художника была организована персональная выставка-самоотчет скульптора. Журнал «Резец» отмечал, что «все выступления по самоотчету были единодушны в признании силы творчества мастера». Особое впечатление оставили такие работы, как «Коричневый фашизм» и «Испанская инквизиция».
В 1937 году Иткинд создает свою широко известную работу «Умирающий Пушкин». Выполненная из воска, она была представлена на выставке, посвященной столетию со дня смерти поэта в помещении Государственного Эрмитажа. Среди многочисленных восторженных отзывов об этой работе есть запись, оставленная художником Н. Кузнецким: «Выдающимся я считаю изображение Пушкина в последний час его жизни скульптора Иткинда. Оно оставляет глубокий след. Эта работа, по-моему, по психологической трактовке не превзойдена ни одним художником с пушкинского по нынешнее время».
Последние тридцать лет Исаак Яковлевич прожил в Казахстане. Им создан ряд известных работ - бюсты Амангельды, Абая, Тулегена Тохтарова, Джамбула, Поля Робсона. Ряд лет из-за тяжелой болезни скульптор вынужден был ограничиваться эскизами в пластилине. Он фиксирует образы наших современников - колхозницы, студентки, школьника, старика-рабочего. Его увлекает работа над скульптурным портретом изобретателя радио - великого русского ученого Попова. Но вот здоровье Иткинда поправляется, и начинается новый плодотворный период его творчества. В 1956 году он создает одно из лучших своих произведений - бюст «Философ» (дерево).
«По глубине психологической характеристики, - пишет искусствовед Елена Микульская, - и многостороннему охвату образа «Философ» - одно из наиболее выразительных произведений скульптора, пример блестящего владения формой, умения использовать материал».
На юбилейной выставке «40 лет Казахстана» были представлены его работы последних лет. В огромном большинстве своем они посвящены борьбе за мир - любимой теме Исаака Яковлевича. Вот одна из них под названием «Мир». Человек кормит с ладони волка соломой. Это огромная деревянная скульптура. В первую минуту она поражает своей ирреальностью. Волчья голова, прижатая к человеческой груди, наделена козлиной бородой. Мощные челюсти со страшными хищными зубами с удовольствием жуют солому и ветви дерева. Но удивляет в этой скульптуре вовсе не странный бородатый волк, жующий солому, а человек, кормящий волка, лицо этого человека. Широкое, исполненное спокойствия, доброты и радости, - не из тех, какие можно встретить на улице. Это лицо всех людей, лик земли - радостный и просветленный. В основе сюжета древняя легенда о сказочном хищном чудовище, которое в день наступления всеобщего благоденствия будет мирно жевать солому. Скульптура оставляет глубокое впечатление. Взглянув на нее, вы уже не можете отделаться от странного образа. Здесь воплощена живая мечта о радости земной. Мечта, выраженная, возможно, несколько метафизически, но замечательно сильно и художественно.
Рядом - «Человек и птица». Женщина отдыхает, а над ней на ветке поет птица. Скульптура хороша настроением, светлым, широким чувством большого счастья. Невозможно передать словами мимолетное выражение лица отдыхающей, но художник схватил и запечатлел его. С изумительной силой мастерство художника-психолога проявилось также в скульптуре «Голова старого казаха». Древний старик с испещренным морщинами, умным, живым, выразительным лицом, с длинной древней бородой смотрит куда-то вверх. Радость в каждой складке его лица, в улыбке, бороде, в глазах. И нет никакого сомнения, что увидел он что-то такое, чего никогда не видал за всю свою долгую-долгую жизнь. И этот миг сложных новых чувств, миг чудесного просветления скульптор запечатлел в дереве.
У Иткинда необычайно яркий творческий почерк. Его работы всегда отличишь. В его скульптурах, по словам Луначарского, «не только поражающая выразительность жеста и мимики, но и сила закрепленного в своей динамике движения».
Одна из последних работ - голова знаменитого композитора, скрипача Паганини. Крупные, непропорциональные черты выразительного лица, лоб мыслителя, словно обращенный вовнутрь, невидящий взгляд и ошеломляющая улыбка, которая поражает гаммой чувств, светлой звучной радостью и трогательной чистотой. Иткинд шел не от традиционного представления о дьявольском облике Паганини, а от его музыки - яркой, стремительной и светлой.
Свойства материалов диктуют свои формы. Дерево - материал наиболее древний, он всегда был доступен людям. И оттого деревянная скульптура у многих народов имеет свою историю. В то же время это материал наиболее трудоемкий, неподатливый, капризный, недолговечный и, в сущности, маловыразительный. Только подлинно большому мастеру удается заставить его звучать, говорить, смеяться.
Формы скульптур Иткинда предельно выразительны. Глядя на его работы, поражаешься глубине и силе заключенной в них мысли. И забываешь, что это дерево. 1961 год. |