Посвящение отцу - Льву Варшавскому
Отцу моему - Льву Игнатьевичу Варшавскому посвящается.
Родился во Львове, с юности участвовал в революционном движении, состоял в социал-демократических партиях Польши, России, Австро-Венгрии и Германии, был делегатом международных социалистических конференций, включая знаменитую Циммервальдскую. После Февральской революции 1917 года входил в Заграничное представительство РСДРП в Стокгольме и вел переговоры с немецкими властями о возможности возвращения русской революционной эмиграции через территорию Германии в Россию. К моменту приезда в Россию в апреле 1917 года (вместе с Лениным в пресловутом пломбированном вагоне) имел репутацию эрудита, знатока европейских дел. После захвата власти большевиками Радека определили служить на ниве международной политики - в Наркомате иностранных дел (НКИД). В ноябре 1918 г. нелегально выехал в Германию, участвовал в организации 1-го съезда компартии Германии. В феврале 1919 г. арестован, сидел в тюрьме Моабит. В декабре 1919 г. вернулся в Россию.
В 1920 году по предложению Ленина избран в ЦК РСДРП, одновременно был членом Исполкома Коминтерна. В декабре 1922 г. представлял СССР на Международном конгрессе мира в Гааге. Был главным комментатором зарубежных событий в "Правде", "Известиях" и других изданиях, считался лучшим коммунистическим журналистом мира. Некоторое время возглавлял Коммунистический университет имени Сунь Ятсена, занимавшийся подготовкой парткадров для стран Дальнего Востока.
Звезда Радека закатилась, когда почти всю вину за неудачу германской революции взвалили на него одного. В 1924 году он был выведен из Исполкома Коминтерна и из ЦК партии. Дальнейшая судьба Радека полна сложностей и неожиданных поворотов. Например, В 1933-1934 гг. он был тайным посредником Сталина в переговорах с Гитлером на дальних подступах к пакту Риббентроп-Молотов. По мнению сбежавшего на Запад советского разведчика В. Кривицкого, этот факт и послужил в дальнейшем основной причиной гибели Радека.
В сентябре 1936 г. Радек был арестован и после жестоких допросов на Лубянке привлечен к открытому процессу по делу "Параллельного антисоветского троцкистского центра" в качестве одного из главных обвиняемых. На процессе, проходившем в январе 1937 г., он признал все. И то, что «был агентом японской разведки», и то, что «готовил убийство Сталина», и то, что «договорился с Троцким отдать Украину немцам и реставрировать капитализм». Его приговорили к 10 годам заключения. В лагере по специально разработанному и санкционированному Сталиным плану Радек был убит уголовниками. Реабилитирован в 1988 году.
Все эти сведения я узнала много позже, в основном из интернета, а из рассказов отца помню, что по чрезвычайному заданию Коминтерна он, то есть. отец, в качестве комиссара ездил на Дальний Восток. «В сентябре 1921 года, — писал он, — перед отъездом в Дальневосточную республику я получил костюм в распределителе на углу Петровки и Кузнецкого — серебристо-серый, гимназический...» Время было трудное, голодное, лютовал холод, и приходилось к старым, изношенным ботинкам вместо подошв привязывать пачки газет. Так что радость обретения нормальной амуниции запомнилась на долгие годы.
Зная восемь языков, отец был переводчиком на Третьем конгрессе Коминтерна. «Как сотрудник секретариата Исполкома Коминтерна, - вспоминал он, - я имел возможность присутствовать на всех заседаниях Конгресса, встречаться с его делегатами, съезжавшимися со всех концов мира. Я владел иностранными языками, и это облегчало общение с ними».
И далее: «Дебаты на Конгрессе разворачивались все шире и шире. Страсти накалялись, и атмосфера становилась все напряженнее и напряженнее. Обсуждались вопросы жизненно важные для всего мирового коммунистического движения, в первую очередь, - знаменитое «21 условие» для вступления в Коминтерн… В ряде стран имелось тогда по несколько коммунистических групп, и каждая претендовала на высокое звание коммунистической партии, с пеной у рта доказывая свою ортодоксальность и разоблачая подлинный или мнимый оппортунизм инакомыслящих
Особой остроты дебаты достигли при обсуждении положения в Италии, где одновременно существовали две коммунистические партии, не считая левых социалистов, отнюдь не собиравшихся сдавать свои позиции. Поначалу все шло довольно мирно. Докладчик Умберто Террачини, стройный молодой человек в сером костюме с пышной огненно-рыжей шевелюрой, говорил спокойно, не торопясь, с несвойственной итальянцам выдержкой. Казалось, он читает лекцию. Но стоило ему пустить пару острых шпилек в адрес социалистов, как поднялась буря. Итальянцы, сидевшие в первом ряду, зашумели, зашикали, и председательствующему – Василю Коларову (Болгария) – с трудом удалось восстановить порядок.
Увы, ненадолго. Едва лишь невозмутимый Террачини закончил речь, как на помост трибуны вскочил Константино Лаццари – в течение 27 лет бессменный Секретарь Итальянской социалистической партии. Широкоплечий, мускулистый, крепко сколоченный старик с орлиным профилем, очень подвижный – таким запомнился он мне. Белоснежная седина эффектно выделяла его коричневое от загара лицо. Он кипел от негодования. Не теряя времени, чтобы подняться по ступеням, он, словно тигр, прыгнул на помост и яростно обрушился на своих противников. Это была полемика, густо перемешанная с обидными эпитетами и нелестными сравнениями. В запальчивости он перемежал свою речь сицилийским диалектом.
Лаццари метался по трибуне, то и дело подскакивая к столу президиума и грозя кулаком профессору Дженнари – видному теоретику и одному из представителей Итальянской Коммунистической партии, единомышленнику Террачини. Многие члены президиума поспешили незаметно ретироваться, а Дженнари точно прилип к месту, боясь шевельнуться, как кролик перед беснующимся змеем. Многие делегаты подвинулись поближе, привлеченные необычной схваткой. Сыпались ироничные реплики, не обошлось дело и без подачки. Луначарский тут же на ходу переводил членам советской делегации речь Лаццари, улыбаясь замысловатым эпитетам, которым оратор щедро награждал своих оппонентов. Словом, внимание целиком было приковано к тому, что творилось на трибуне. И вот в самый разгар битвы вдруг точно невидимая волна прокатилась по огромному Андреевскому залу. Все головы повернулись в сторону входа, и я увидел Владимира Ильича, торопливо идущего вдоль стены по направлению к президиуму».
Потом следовало описание известного по разным воспоминаниям и фильмам эпизода, когда Ленин присел на ступеньку сбоку от трибуны, чтобы что-то записать себе в блокнот, и как участники Конгресса – ветераны международного рабочего движения, выдающиеся деятели компартий, люди, знавшие Фридриха Энгельса, участники парижской Коммуны, циммервальдцы, спартаковцы и многие другие - долгой овацией встречали вождя революции.
Конечно же, он многих помнил, кто приезжал к нам, в Советскую страну, работал здесь, знал все тонкости сложной политической подоплеки событий. По складу своему отец был романтик, и не удивительно, что большое впечатление на него произвел легендарный Камо, который сказал однажды крылатую фразу: «Для настоящего мужчины существует одна женщина. Имя ее — революция!» Другие имена и отдельные подробности коминтерновской жизни запечатлены в одном из очерков отца, который не был включен в его небольшой и уже посмертный сборник по соображениям редакторов.
«Премного доволен мемуарами Ильи Григорьевича Эренбурга, о чем надеюсь ему сообщить лично», — писал отец о книге «Люди, годы, жизнь». И они встретились, и он сказал. И не только сказал, но в чем-то дополнил его и уточнил. Страницы отцовского экземпляра воспоминаний испещрены пометками существенного свойства. Они касаются судеб политических деятелей, которых или о которых он знал по Коминтерну, тех или иных подробностей, не упомянутых Эренбургом. Например, там, где Илья Григорьевич пишет о московском кафе «Бом» на Тверской, куда часто заглядывали писатели, есть добавление: «Кафе было недалеко от гостиницы «Люкс» — общежития Коминтерна. Я бывал там летом 1921 — зимой 1922 года. Помню, вошел Есенин во фраке, белом жилете, цилиндре набекрень, словно из «Сильвы», и на пороге стал читать стихи. И все смолкло, а Кручёных плакал». Я представляю, сколько дорогих страниц воскресили воспоминания Эренбурга у тех, кто прожил эту эпоху столь же активно, как и он! Говоря о Камерном театре, Илья Григорьевич пишет: «Таиров хорошо понимал две формы театрального представления: арлекиниаду и трагедию. В годы, о которых я рассказываю, люди жили без промежуточных состояний: были веселье и отчаяние, пещерный быт и макеты XXI века... Мы осязали одновременно будущее и прошлое и не думали о настоящем — мы были в нем. Поэтому мы и выжили».
Рассказывал отец о том, как в доме академика Ивана Петровича Павлова, с сыном которого учился в гимназии, он был свидетелем встречи великого ученого с писателем-фантастом Гербертом Уэллсом. Сохранились также записи об одном эпизоде, связанном с Михаилом Васильевичем Фрунзе.
«Моя первая встреча с ним произошла при несколько необычных обстоятельствах. Летом 1921 года мне пришлось выехать из Москвы в Харьков. Вагоны не освещались. Было темно и в нашем купе. За несколько минут до отхода поезда вошел человек. При свете зажженной спички было видно, что на нем старенькая потертая шинель. Он был похож на простого русского мужичка, бородатый, коренастый, невысокого роста. Молча он залез на вторую полку, и сидевшая внизу молодая, по тем временам нарядно одетая женщина, которую сопровождал какой-то военный, стал возмущаться, что вот, мол, даже в вагон по особым броням – и то лезет всякая солдатня. Спутник пытался ее урезонить, но напрасно. Чего только ни наговорила взбалмошная бабенка! А «солдатик», не обращая на нее никакого внимания, лег и накрылся шинелью.
Утром соседка снова начала ворчать. И только когда поезд подошел к Харькову, где на перроне был выстроен почетный караул, мы узнали, что «солдатик» был никем иным, как Фрунзе. Трудно передать смущение женщины и ее спутника, готовых провалиться сквозь землю».
Память наша избирательна, Она сохраняет то, что вам интересно в данный момент. И мне запомнилось, с какой болью в сердце говорил он о Всеволоде Эмильевиче Мейерхольде, как восхищался Алексеем Николаевичем Толстым, его искусством собеседника и рассказчика, вспоминал о поэтических вечерах Валерия Яковлевича Брюсова, Владимира Владимировича Маяковского, Александра Александровича Блока, ярко и эмоционально обрисовывал странный даже по тем временам дуэт Сергея Есенина и его первого духовного наставника Николая Клюева. Посчастливилось отцу встречаться и с «председателем Земного шара» Велемиром Хлебниковым — человеком, по его словам, крайних странностей, но в то же время математически упорядоченным в осуществлении своих фантазий. Именно на этой почве отец пользовался неизменным расположением художника Сергея Калмыкова, прожившего много лет в Алма-Ате аскетом в выстроенном им еще во времена ученичества и общения с Хлебниковым возвышенном и ирреальном мире и оставившего после своей смерти огромное число картин и дневников ума мятущегося, предельного и нервного.
Слушая эти рассказы, я не раз завидовала людям, которые умели так преданно любить свое время, свою эпоху. Как ощутимо представлялась она во всей своей пестроте и многообличии, когда речь заходила о таких разнополюсных людях, как Максим Горький, Осип Мандельштам, Саша Черный, Демьян Бедный и Андрей Белый, Леонид Андреев.
К более поздним годам обращен такой фрагмент отцовских воспоминаний: «Три незабываемых дня мне довелось провести возле Бернарда Шоу, трепетно вслушиваясь в каждое слово, приглядываясь к каждому его движению и жесту. Было это жарким летом 1931 года в Ленинграде, когда Шоу посетил Советский Союз. Преданный друг Страны Советов, он давно мечтал об этой поездке. И приурочил он ее к празднованию своего 75-летия, чтобы отметить его именно у нас. Это была яркая политическая демонстрация, вызвавшая озлобленный вой реакционной прессы, тотчас же окрестившей Шоу «товарищем Шоуским».
Не без умысла в качестве спутников в этой поездке Шоу избрал миллионершу Нанси Астор, известную своей лютой ненавистью к коммунизму, и одного из лидеров либералов лорда Лотиана, сторонника англо-советского сближения. Забавно было видеть надменную, сухопарую леди, черное платье которой подчеркивало ее зловещий облик, и добродушного краснолицего толстяка лорда Лотиана, словно сошедшего со страниц «Пиквикского клуба», когда, представляя их на банкете, Шоу заметил, что втроем они символизируют современную Англию: леди Астор - верхушку правящих классов, лорд Лотиан - трезвый деловой мир Англии, а он, Шоу - трудовой народ...
Для своего возраста Шоу казался удивительно молодым. Стремительные движения: быстрая походка, стройная, сухощавая, подтянутая фигура. У него был приятный голос, богатый многообразными оттенками, и великолепная дикция. Каждое слово он произносил раздельно, что весьма редко у англичан. Был он в прекрасном настроении, шутил, смеялся, держался просто...»
У отца было много друзей по Ленинграду. «Понимаете, - смеясь, говорила сестра отца - Ида Игнатьевна, - это был невозможный человек. Перезнакомил меня со всеми своими друзьями, сам уехал, а я - дружи с ними всю жизнь!» С некоторыми, кто еще остался жив, он виделся во время своей последней поездки в родной город, который всегда называл не иначе, как Питер. Я же помню хорошо только Отто Паукера - одного из первых комсомольцев (первая сотня номеров комсомольского билета), с которым отец сотрудничал в «Красной Звезде». Он приехал к нам в год поднятия целины. Это был уже пожилой, подтянутый седой человек. Энтузиаст, не утративший молодости, несмотря на многочисленные жизненные невзгоды, он рассказал немало историй о молодежных начинаниях тех лет. Он был одним из организаторов большого лыжного Пробега дружбы через Карело-Финскую республику, встреч Валерия Чкалова и челюскинцев, спасения Умберто Нобиле и т. д. Как и его сверстники, Отто Паукер жил жизнью страны. В почтенном возрасте он счел святым долгом, долгом первого комсомольца принять участие в таком всенародном деле, как поднятие целины. В последние годы он организовал народный самодеятельный театр в нашем казахстанском Петропавловске, которым очень дорожила молодежь. Оказывается, втайне Отто всегда мечтал выразить себя на театральном поприще, даже многие годы готовил роль Гамлета, и наконец-то ему удалось проявиться.
К своим рассказам отец возвращался время от времени, когда собирался свой круг людей. Говорил он неторопливо, обстоятельно, детализируя существенные моменты. При этом, как всегда, попыхивал сигаретой или трубкой и старательно вырисовывал замысловатые узоры, расклеивал марки, перебирал открытки, делал газетные вырезки или записывал по алфавиту в столбец географические названия - это была его любимая игра.
Я не помню ни одной его праздной минуты. Читая, он отдыхал от работы. Составление картотеки (а она была большой и уникальной) перемежалось с разбором марок и открыток. В редкие тихие часы он забирался буквально под потолок, где расставлял по полкам книги. Иногда, открыв какую-либо из них, так и просиживал долгие часы, едва примостившись на лестничке. В период работы над сценарием он досконально изучил фольклор, собрал солидную библиотеку сказок разных народов. Именно тогда приехал к нему один из лучших знатоков сказочного и былинного творчества писатель Виктор Важдаев. Они долго разговаривали, а спустя три-четыре года, будучи вновь в Алма-Ате, Важдаев подарил ему две свои детские книжки. На одной из них - «Хан и табунщик» - он оставил следующий автограф: «Одни люди сеют, другие - жнут. Тех, кто сеет, меньше. Это ничего, что их меньше, - им жить труднее, но веселее, они не считают, что съели и что осталось: растет росток зеленый, значит - жизнь, значит - хорошо. Вот и спасибо Вам, дорогой Лев Игнатьевич, за добрый совет и что натолкнули на тему для новой работы о Казахстане».
Книги были, пожалуй, самой большой страстью отца. Его любовь, его боль, его тайные и явные радости. «Как я искренне завидую тебе, - говорил он, - ты еще столького не читала, и все это впереди!» Это была третья в его жизни библиотека. Расставание с первыми двумя кровоточило раной - большая библиотека, доставшаяся в наследство от отца, юриста по профессии, была утрачена в первую мировую войну. В 1938 году в ожидании ареста он был вынужден сжечь и вторую библиотеку. И больше не хотел себя искушать. Когда я еще в начальных классах школы стала приносить наугад купленные книги, он каждый раз, просматривая их, с грустным сожалением вздыхал и однажды не выдержал: «Знаешь, кто ты? - спросил он, смеясь. - Литературная хавронья! Надо же знать, какие книги выбирать». И стал делать это вместе со мною сам.
У него была заветная, для посторонних неприкосновенная полка любимых книг. На ней стояли «Похождения бравого солдата Швейка» (он мог наедине сам с собою подолгу смеяться, перечитывая этот шедевр), «Записки Пиквикского клуба», «Истории рассказчика» Шервуда Андерсона, Честертон и Конан Дойл, Моэм и Стивенсон, Ибсен и Шоу, Фейхтвангер и Уайльд, Герцен и Достоевский, Эренбург и Шкловский, Зощенко и Ильф и Петров... Потом стала пополняться полка книг с автографами.
С книгами было связано множество жизненных историй. Одна из них относится к самым первым годам его пребывания в Алма-Ате. Отец был неустроен тогда и очень бедствовал. Единственным убежищем от невзгод была библиотека. Он приходил в старую Пушкинку и подолгу сидел в читальном зале. Потом разговорился с библиографом и постепенно стал своим человеком. Его заметил тогдашний директор библиотеки Федор Жизневский, понял все и добился в Народном Комиссариате просвещения КазССР направления на работу.
В очередной раз расчищался библиотечный фонд. Связки книг небрежно сбрасывались в грузовую машину и увозились за город, на свалку. Именно в этот момент отец заступил на свой служебный пост старшего научного сотрудника. Остановив первую же партию, он стал разбирать содержимое и - о боже! - там были уникальные издания, библиографические редкости. Срочно привезли назад все, что еще можно было вернуть, и с этого началось комплектование редкого фонда Республиканской библиотеки им. А. С. Пушкина (ныне Национальная библиотека РК). Стараясь восстановить историю судеб старинных книг, отец как бы входил в «элизиум теней, теней безмолвных, светлых и прекрасных». Вот что писал он в 1949 году для «Казахстанской правды» об одном из важнейших разделов этого фонда - рукописных сокровищ Востока. Сообщение это интересно тем, что оно характеризует ценность редкого собрания в целом. «Работа по описанию восточных рукописей начата еще в 1941 году. Война надолго прервала ее, и только сейчас мы смогли ее возобновить. До сих пор научному миру не был известен даже самый факт того, что в Алма-Ате есть собрание восточных рукописей. Никто их не изучал, никто ими не занимался... В это собрание входит 170 арабских, 52 иранских, 28 чагатайский, 13 узбекских, 6 татарских и 3 турецких рукописи. Во всей Европе сохранилось всего 77 рукописей на чагатайском (древне-узбекский, своего рода латынь) языке... В собрании есть также второй по своей древности в Азии «Коран» - фолиант в 650 страниц, переписанный от руки (1100 год) в г. Казани. Он сохранился в мавзолее Ходжи Ахмеда Яссави».
Много лет спустя, отыскивая нужные мне для работы книги, уже в новом, роскошном здании библиотеки я обнаружила в каталогах редкого фонда карточки, написанные рукой отца. Аккуратно расправленные и подклеенные, они стояли отдельно, как своего рода музейный экспонат. И уже теперешние работники отдела с глубоким почтением передавали мне то, что они слышали об отце.
Эти карточки перепутать с другими невозможно. Отцовский почерк мог заинтересовать любого графолога. Максимально приближенный к библиографическому, он отличался изяществом, четкой геометричностью линий и напоминал иероглифы, или, вернее, клинопись. В письме отец был оригинален, не примерялся к продиктованным необходимостью формам. Писал, как правило, мягкими карандашами, зачастую цветными, и авторучка (или, как он называл ее, «вставочка») пускалась в ход только для служебных и официальных бумаг.
Так, с помощью целой коллекции карандашей, была создана крупная картотека по самым различным вопросам научно-исследовательского характера. К этой работе с крайним почтением относился Сергей Марков, писатель-географ, прекрасный знаток Сибири и Казахстана. Сам собиратель и обладатель крупнейшей в Союзе тематической картотеки, он не раз обращался к отцу за консультацией. Очень интересовался всегда, как идут дела с книгой о Виткевиче, крупнейшем польском исследователе ранга А. Гумбольдта, П. Семенова-Тяньшанского, Г. Потанина, Ч. Валиханова. Отец задумал эту книгу, собрал большой и ценный материал, начал писать ее и не завершил.
Надо сказать, что работал отец всегда очень много. Было непостижимо, как он умудрился в этой постоянной сутолоке, вечной тесноте успеть сделать столько, сколько он сделал. Звонил телефон, приходили люди, подавался чай. С первого взгляда создавалось впечатление вокзальной обстановки. Но прошедший школу послереволюционной журналистики в газетах «Ленинградская правда», «Известия», «Красная Звезда» и в журнале «Костер», отец умел работать в любых условиях. «Великие поэты писали стихи на манжетах, - говорил он своему верному другу, машинистке Марии Михайловне Анисимовой, - а у нас с вами чудо прогресса - пишущая машинка». Вероятно, все это было возможно благодаря удивительной внутренней собранности и абсолютной, до педантизма, упорядоченности в бумагах и всяческого рода записях. В десятках папок он мог вмиг найти нужную цитату, сноску. К работе готовился заранее, тщательно, подолгу обдумывая все до деталей. Диктовал часами, сосредоточен был крайне, и когда его прерывали на полуфразе, то продолжал диктовку именно с того слова, на котором остановился. Иногда вместо «Алло!» мог бросить в трубку «Абзац!», что вызывало мгновенный хохот. А он недоуменно смотрел на всех и не понимал, что может быть в этом смешного.
Работа была самая разная - от оперативной информации-однодневки до крупного исследования со множеством ссылок и сносок. Ни одно значительное или примечательное на его взгляд событие, явление не ускользало от его внимания. Если он о ком-либо писал, то попросту влюблялся в своего избранника и оставался верен этой любви надолго. Помимо рецензий, обзорных и проблемных статей, выступлений по вопросам кино, театра, художественной самодеятельности, изобразительного искусства, истории и этнографии, музыки и литературы, он оставил много очерков - о Газизе Дугашеве, Капане Бадырове, Жамал Омаровой, Ен-Сен-Нене, Евгении Диордиеве, Калибеке Куанышбаеве, Абраме Черкасском, Зое Береговой, Валентине Харламовой и других. Многие материалы родились в результате дружеского общения с деятелями казахской культуры - Мухтаром Ауэзовым, Сабитом Мукановым, Абдильдой Тажибаевым, Сапаргали Бегалиным, Ахметом Жубановым, Латифом Хамиди и другими.
Когда подворачивалась счастливая случайность, он делал литературные записи со слов собеседника - Шакена Айманова, Евгения Брусиловского, Абылхана Кастеева и других. Одна из таких записей, имя респондента которой, к сожалению, не помечено, но я думаю, что это был один из секретарей Джамбула – Сапаргали Бегалин, посвящена первому слету деятелей народного творчества республики в 1934 году. Она интересна тем, что в ней есть не только внешнее описание акынов, но и представлена их исполнительская манера. Вот что, например, сказано о Джамбуле:
«После замечательных выступлений таких вдохновенных мастеров, как Естай и Иса, всем присутствующим казалось, что достигнута вершина искусства пения, и лучше уже быть не может. И в это время на сцену вышел убеленный сединами, широкоплечий, кряжистый старец с лицом, прорезанным глубокими морщинами, с мохнатыми бровями, нависшими над юношески-задорными глазами. Не спеша он подошел к стулу, сел. Он молчал, перебирая струны домбры, как бы беседуя с ней, погрузившись в мысли, как бы забыв об окружающем. И постепенно лицо его стало светлеть, как будто солнце вставало с востока и освещало его далекую юность, его прошедшую молодость. Своей импровизацией он начал обращение к присутствующим, назвав их молодежью.
Сначала свое импровизированное повествование он повел в традиционном духе, уснащая речь пословицами, поговорками, но постепенно перешел к живому речитативу. Воспевал счастье современной молодежи, особенно подчеркивал, что ныне жизнь такова, что возвращает молодость старикам.
В противовес мощному звучанию голосов Исы и Кенена голос Джамбула звучал тише. Но он был ровным, ясным и лишь концы строф он оттенял повышением. Джамбул подчеркивал смысловую сторону своей речи. Острота, находчивость его выражений покоряли чувства слушателей.
Темп его песни все нарастал, и все слушавшие забывали, что перед ними глубокий старец, согбенный грузом лет. Каким-то чудесным мановением открылись шлюзы плотины, и бурным потоком хлынуло море поэзии, подчиняя себе все окружающее. Зал замер. Джамбул долго импровизировал. От того, что он был захвачен силой поэтического вдохновения, или от радостного волнения на глазах его блеснули слезы, бисер пота выступил на лбу. И когда он, наконец, закончил резким аккордом, зал разразился бурей аплодисментов. Джамбул поднялся и улыбнулся, кивнув головой, вытирая большим платком пот с лица. После этого имя Джамбула уже не сходило с уст».
Постоянно в доме были чьи-то рукописи, которые надо было срочно редактировать. Зная отца в этом качестве, учитывая его организаторские способности, его назначили главным редактором второй Декады казахского искусства и литературы в Москве. Позже это очень помогло ему систематизировать материал в работе над книгой «Искусство Казахстана», написанной в тесном содружестве с министром культуры Амиром Капаниновичем Канапиным. Это была далеко не первая книга. Журналист-международник, отец до войны издал такие труды, как «Кризис и революционная борьба в империалистических армиях», «Вопреки всему» - о Германской компартии и подполье» и другие.
Может быть, далеко не полную дань отдал отец своему призванию историка и исследователя. Так складывалась жизнь, и многие другие интересы отвлекали его. И все-таки он успел кое-что сделать. Когда он приехал в Алма-Ату, то Казахстан был для него «белым пятном». Здесь исследователю открывалась почти неразработанная целина. Его интересовало все - вопросы, связанные с пребыванием русских писателей в Казахстане, жизнь и творчество Абая, его дружба с Михаэлисом и Долгополовым, деятельность Ибрая Алтынсарина, влияние декабристского движения на развитие казахстанской революционной мысли, весь комплекс проблем, касающихся дунган и в особенности уйгур, их истории, быта и культуры, взаимоотношения Федора Михайловича Достоевского и Чокана Валиханова, ссылка Тараса Григорьевича Шевченко на Мангышлак, история города Верного, сосланные сюда польские революционеры, мятежные петрашевцы и многое другое. Одни работы он завершил, и они ждут своей публикации, другие так и остались в виде фрагментов.
...Минули годы. Но так же стоят на полке его любимые книги, уютно примостился в углу гипсовый Джамбул, греется по вечерам чай и на огонек забегают люди. Как будто ничего не изменилось. Только маленькая фотография седого, усталого, уже больного, но очень живого, улыбающегося человека, увеличенная одним из друзей до размеров портрета, перекочевала на стену. И живут, не считаясь со стандартными нормами пошивочной и обувной промышленности, внук - «инфант» Александр, которого он так и не успел воспитать, и правнук Кирилл.
С грустью перебираю письма, где речь идет об отце, констатирую, что «иных уж нет, а те далече», и с гордой радостью читаю откровенные строки, подобные этим: «Я очень любил его со всей его неуемной фантастичностью и, увы, не по его вине нереализованным талантом. Писать об этом больно, но нужно. Мы часто оцениваем людей только по тому, что они сумели и успели сделать, и не учитываем исторических обстоятельств. Я любил Вашего отца и за то, что он делал, и за ум и талант, и доброжелательство к людям, и за то, что он мог бы сделать.
Ваш Михаил Блейман».
Мог бы сделать! О, эта сослагательная форма, столь распространенная в русском языке!
Помню. Вспоминаю. Сценарная мастерская. Занятия. И задание слушателям - написать этюд на тему «Самый интересный человек в моей жизни». Нерадивая ученица, я пишу этот этюд. По сей день и до конца своей жизни. С благодарностию - были!
Людмила ЕНИСЕЕВА-ВАРШАВСКАЯ. Журнал «Мысль», 2013 год.
18.03.2013
|