 * *
Итак, без малого четверть века дядя Юра прожил под колпаком ОГПУ-НКВД-КГБ. Тюрьмы, ссылки, лагеря... Хотя, как говорил он сам: "Я ни разу не был виноват даже в простой неосторожности или оговорке. Следователи знали все лучше меня и старались только, чтобы я не мешал им при оформлении еще одного на меня дела. Но я мешал, и меня пытали. А поскольку я ничего и никого не оговаривал, и меня как "неисправимого" засовывали в самые дальние и черные углы. Так я был на Колыме, на Дальнем Востоке и под конец в страшном тайшетском Озерлаге".
Вот несколько слов из воспоминаний известного грузинского писателя Чабуа Амирэджиби: "Среди подаренных Домбровским книг в моей библиотеке много тех, что "из мешка". Так назывались книги, которые он таскал из лагеря в лагерь в громадном, набитом буквально "под зашивку" мешке весом килограммов под 70. Других вещей у него не было, если не считать предметов первой необходимости, свободно размещающихся в карманах. Так и шел "папа Юра" со своим мешком на вахту после команды "Домбровский, с вещами!". Как правило, кто-нибудь обязательно кидался помочь и приносил мешок с книгами на место сбора этапа. Начальство, даже из грамотных, относилось к мешку Домбровского с подозрением – не возит ли ЭТОТ запрещенную литературу? Однажды мне самому пришлось отвоевывать у надзирателей при очередном «шмоне» его томик Байрона на английском языке.
Мы оба до 35-45-летнего возраста со студенческих лет практически не были на воле и познакомились в лагерях. Тогда я только-только учился писать, и встреча с настоящим писателем для меня была огромной удачей. Я много читал, и его мешок был для меня кладом, посланным самим богом. Мы делили лагерный кусок хлеба, и здесь Домбровский был, я бы сказал, невыносим, потому что всегда старался есть меньше меня. Я же не мог обжирать друга и часто ходил голодным. Но это в то же время заставляло меня быть добычливым и расторопным».
А это выдержка из датированного 1960-м годом письма Юрия Осиповича Кларе Турумовой, ставшей его женой.
"Вот помню такое: однажды из темной одиночки (стена, стена, железная дверь, полоска окна, а вверху постоянно горящая мерзкая желтая лампочка, прямо как колба со скрюченным червяком) меня вызвали в кабинет начальника тюрьмы, и я впервые за этот год увидел в окно огромный тополь в листьях и солнечных лучах. Понимаешь, меня просто поразила эта живая масса листьев, это невероятное богатство природы после моей скудости. Ведь она, природа, не пожалела миллионы листьев - законченных, отделанных, прекрасных - для одного дерева. И все они шуршат, движутся, живут! Это было так несовместимо с тремя метрами, четырьмя стенами и двумя красками - черной и серой, что я, когда меня о чем-то спросили, очень долго не мог ничего ответить. Я был просто сбит с толку этим богатством".
И еще. Завершая всем известный теперь роман "Факультет ненужных вещей", Домбровский объясняет, почему он одиннадцать лет сидел за этой достаточно объемной рукописью. "Тут все очень просто - не написать ее я никак не мог. Мне была дана жизнью неповторимая возможность - я стал одним из сейчас не больно частых свидетелей величайшей трагедии нашей христианской эры. Как же я мог отойти в сторону и скрыть то, что видел, что знаю, то, что передумал? Идет суд. Я обязан выступить на нем. А об ответственности, будьте уверены, я давно уже предупрежден".
* * *
Но вернемся к нашему гостиничному бытию. Вернее, уже к его цокольному периоду (в начале 50-х годов оставшихся здесь после войны жильцов переселили в другое крыло, где нам достался подвальный номер). И вот уже после всех посадок и реабилитаций к нам в этот подвал начали стекаться лагерные возвращенцы. С подлинным артистизмом, на все голоса проигрывая написанное, читала свою чеканную прозу прошедшая все этапы сталинского ГУЛАГа замечательная писательница Анна Борисовна Никольская. Приходил уже упомянутый мной певец красот Колымского края, он же летописец жизни сосланных туда по той самой статье 58-а вчерашний политзаключенный Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов. Нажимая на «о», нараспев тянул он свои прозаические или только что родившиеся стихотворные строки. Делился воспоминаниями о жизни в заключении один из организаторов Большого лыжного пробега дружбы через Карело-Финскую республику, а также встреч Валерия Чкалова и челюскинцев, спасения Умберто Нобиле и других удивительных акций Отто Паукер. До ареста своего он увлеченно жил жизнью нашей страны, а уже в почтенном возрасте счел святым долгом, долгом первого комсомольца принять участие в таком всенародном деле, как поднятие целины. Будучи творческим человеком, он организовал народный самодеятельный театр в Петропавловске, которым очень дорожила молодежь. Оказывается, втайне Отто всегда мечтал выразить себя на театральном поприще, многие годы готовил роль Гамлета, и наконец-то ему удалось проявиться. Рассказывали о себе прошедшие тот же лагерный путь известные кинематографисты Николай Робертович Эрдман и Михаил Давыдович Вольпин. Ну и, конечно, как всегда ошалелый и всклокоченный, влетал дядя Юра Домбровский и с возгласом: «Лёвушка, пусть нам будет хуже!» начинал ораторствовать о римском праве, горе, которая родила мышь, смуглой леди шекспировских сонетов и второй по качеству кровати. Так вот и возвращались тогда то один, то другой лагерники. Приходя к нам в дом, они сидели, как правило, до утра и рассказывали, рассказывали. До утра же сидели и мы, девчонки, то есть, я со своими подругами-сокурсницами по нашему казахстанскому университету Тамарой Мадзигон и Кларой Турумовой, которых отец мой называл «доченьки мои», – и слушали, слушали. Да, нам позволяли присутствовать на этих, тогда еще более чем опасных ночных бдениях. И спасибо всем нашим родителям, что они не делали из этого какой-либо истории, ибо то, что мы услышали в те поры из первых уст прошедших через ад людей, легло в основу наших тогда еще формирующихся душ. В Тамаре, например, это укрепило врожденное и, когда надо, жестко проявлявшееся чувство справедливости и необходимость борьбы за нее, а Клара… Клару я бы отнесла к особому виду человеческого существа, которое называется Жена писателя. Да, да, именно к нему она и относится. Бог создал ее для того, чтобы она стала не только бесконечно и преданно любимым созданием, но и надежнейшей опорой для Юрия Осиповича Домбровского - человека сколь необычного, возможно, гениального, столь и нелепого.
Я не склонна определять то, что Клара сделала для него (а сделала она все, что входит в понятие идеала), столь громкими словами, как, скажем, "подвиг", "самоотверженность". Так случилось, так пришлось, так вольнО было ее душе. Двум душам. Романтическая девочка тургеневского склада, она, как многие в те поры наши сверстницы, вела дневник, и не одна страница его посвящена была будущему герою ее сердца. Конечно, он был в ее воображении необыкновенным - возвышенным, бесстрашным, несгибаемым и бескомпромиссным. Конечно, как истинный рыцарь, он отстаивал правду, ту самую что ни на есть высшую истину. Весь пыл и жар ее юного сердца был брошен на ожидание этого героя. Она, как гриновская Асоль, верила, что он придет, придет обязательно. И он действительно пришел. То была легенда нашего дома - Домбровский. Говоря о нем, все с восторгом вспоминали о его гражданских фигах в кармане и политических бравадах. Пересказывали лагерные байки его о барачных бунтах и акциях по установлению зэковской справедливости. При одном упоминании бывшего Кафедрального собора в местном парке Федерации (в советскую пору он был отдан под Центральный музей Казахстана) все тут же возвращались к временам, когда Юрий Осипович служил там хранителем древностей, о чем причудливо поведал в собственном романе. Спал на колокольне, которая хоть и молчала ввиду отсутствия сброшенных когда-то колоколов, но с нее открывался необычный вид на город, горы и вообще на все на свете. В квартале от исторического этого места было другое пристанище дяди Юры - знаменитая верненская (до революции Алма-Ата называлась городом Верным) публичка. Библиотека, где на первых порах он работал и тайно, постелив на столы газеты (потом то же позволялось и моему сосланному из Ленинграда в Алма-Ату отцу), ночевал с разрешения сердобольного директора Федора Жизневского. Восторженная по природе своей, Клара дорисовывала образ своего будущего избранника, выставляя на первый план его подвиги и страдания. И когда очертания эти вроде бы оформились, записала в дневнике, что ЭТО ОН, ОН, И НИКТО ДРУГОЙ!
А дальше… Дальше были семь лет переписки – Юрию Осиповичу тогда позволили уже жить в Москве и даже выделили небольшую комнатку в типичной для тех времен на десять семей коммунальной квартире. Боже! Какие письма писал он Кларе! При всей трепетности их и нежности они несли в себе саму энциклопедию. Нет, дядя Юра совсем не старался блистать своими бесконечными познаниями истории, литературы, вопросов права и других областей человеческой мысли, он не манкировал именами близких ему собратьев по перу. Он просто говорил о тех, с кем повседневно общался, делился впечатлениями о прочитанном, в чем-то спорил с ней, что-то объяснял, что-то советовал. Словом, это была сущая академия (некоторые из этих писем Клара опубликовала уже после его кончины в сборниках «Меня убить хотели эти суки» и «Гонцы»). Были в те годы, конечно же, и долгожданные с ним встречи во время его довольно частых приездов в Алма-Ату по писательским, в основном связанным с переводами книг казахских литераторов делам. И вот так, день ото дня, год от года росла в Кларе все более глубокая и безусловная убежденность, что она в выборе своем не обманулась. А потом…
Потом было все так, как это могло быть только с дядей Юрой. Спросите – как именно? Отвечаю. Однажды, когда Юрий Осипович был в Алма-Ате, я прихожу домой и… Конечно, если б знать, что происходит в этот момент у нас в доме, то не грех бы было и пересидеть где-нибудь в кафэшке. Но входная дверь была, как всегда, открыта, я прошла в комнату и обомлела. О, это было удивительное зрелище, изобразить которое не додумался еще ни один художник мира. Мой любимый, никогда не стремившийся в юноши дядя Юра, стоя на коленях перед моим отцом и дергая его за штанину, ничуть не картинно, а как-то даже неловко повторял:
- Левушка, Левушка, друг мой милый! Отдайте мне Клару или я не знаю, что я с собою сделаю! Левушка, я серьезно, я действительно не знаю...
- Но Юрочка, - урезонивал отец, - как же вы можете жениться на девочке? Вы, старый юбочник и вертопрах!
- Левушка, друг мой бесценный!..
- Но что, вам мало ваших воздыхательниц, которые сами прыгают к вам в окно? Забавляйтесь с ними!
- Но Клара...
- Вы поломаете ей жизнь!
- ... она без вашего согласия и говорить не хочет ни о чем.
- Умная девочка, правильно делает.
- Но я готов поклясться!..
- Ну да, на вас понадейся!..
Беседа была сугубо мужской и конфиденциальной. Прикрыв дверь, я тихо-тихо отступила на кухню, не решившись даже предложить им чай. До чаю ли там было, когда решалась судьба Кларенции, дорогого мне человечка, которого угораздило втюриться не в кого другого, как в самую большую нелепицу на земле, то есть в дядю Юру. За ним и вправду - подхихикивали взрослые, - вечно следовал шлейф женщин. Скромные Джульетты и кокетливые красотки, голубоглазые блондинки и знойные брюнетки, умопомрачительные простушки и дамочки с учеными степенями - все они, несмотря на то, что он был такой долговязый, расстегнутый на все пуговицы и смешной, сохли по нему. Но сейчас все это не имело никакого значения. Дяде Юре требовалось «добро» на самый главный шаг в его жизни. Сам его совершить он не осмеливался. И отец мой, как я понимаю (родной папа Клары погиб в первый день войны в Брестской крепости), взял на себя эту ответственность.
* * *
Ну вот. А теперь я хотела бы обратиться к другой части этого своего писания и поговорить вот о чем. Я не раз, и это вполне естественно, задавалась вопросом: что помогло Юрию Осиповичу с честью выстоять двадцать с лишним лет в репрессивном – с четырьмя посадками! - сталинском режиме? Что было ему в том поддержкой и опорой, за исключением, конечно, природой данного чувства собственного достоинства, внутренней независимости и справедливости? И по мере того, как к моему детскому, повседневно-житейскому восприятию этого во всем удивительного человека добавлялась и другая составная его существа, я нашла для себя ответ. Дело тут прежде всего было, конечно же, в богатстве духовного мира Юрия Осиповича. Насквозь творческий и бесконечно любознательный по своему изначальному складу, он был, как это видно по его книгам, своим человеком в древнем Риме, запросто общался с Шекспиром, Байроном, Грибоедовым, Добролюбовым и другими, и при этом многие статьи его и высказывания содержат два очень простых и чрезвычайно важных слова – «Я люблю». Да, он умел любить жизнь, как немногие – и черноморский прибой, и грохочущий поток нашей горной речки Алма-Атинки, и звезды, мерцавшие в темном небе над лагерной зоной, и таких же достойных, как он, людей. Любил. Как на свободе, так и в заключении, как в этой жизни, так и в свидетельствах исторического прошлого. И эта великая любовь делала его поэтом.
Известно, что после выхода «Хранителя древностей» и «Факультета ненужных вещей» много писалось о некоей тайне его прозы – ее прозрачности, доверительности и естественности. И лишь потом, уже после его кончины о нем заговорили как о поэте. И это понятно. Ведь он, замечательный мастер художественного слова, человек, очень требовательный к своему творчеству, относился к собственной поэзии как к занятию для души, для себя. Поэзия была для него опорой, когда он оказывался за колючей проволокой и вынужден был вместе с другими зэками орудовать лопатой и толкать тяжелую тачку. Стихи он читал, как правило, в дружеском кругу самым близким людям. В записных же книжках, по словам Клары, строки эти его нередко соседствуют со стихами Анненского, Мандельштама, Пастернака, и иногда даже трудно бывает дознаться, что же написано Домбровским, а что принадлежит перу другого автора? О своих героях – будь то сосед по нарам или профессор, читающий поэта Мария Рильке, Юрий Осипович говорит всегда так: «Если уж любит, то – любит. И ненавидит с той же силой».
«Я люблю» помогало Юрию Осиповичу в любой неволе оставаться свободным человеком. Бесправие и произвол пытались уничтожить его как личность, но он хорошо осознавал, что таков поворот Истории. Он верил в конечное торжество справедливости, и вера эта позволяла ему оставаться самим собой всегда и везде, о чем свидетельствует лагерный раздел собранной Кларой книги «Меня убить хотели эти суки». В него вошли разбросанные по старым, пронесенным через этапы записным книжкам, отдельным листочкам, процитированным в письмах стихотворения. И среди них вот такое, сложившееся в 1940 году – в пору колымского заключения:
Пока это - жизнь. И считаться
Приходится бедной душе
Со смертью без всяких кассаций,
С ночлегом в гнилом шалаше,
С дождями, с размокшей дорогой,
С ударом ружья по плечу,
И с многим, и очень со многим,
О чем и писать не хочу.
Но, старясь и телом, и чувством,
И весь разлетаясь, как пыль,
Я жду, что зажжется искусством
Моя нестерпимая быль.
Так в вязкой смоле скипидарной,
Попавший в смертельный просак,
Становится брошью янтарной
Ничтожный и скользкий червяк.
И рыбы, погибшие даром
В сомкнувшихся створках врагов,
Горят электрическим жаром
И холодом жемчугов.
Вот так под глубинным давленьем
Отмерших минут и годов
Я делаюсь стихотвореньем –
Летучей пульсацией слов.
- Но не только собственно лагерная тема характеризует поэзию Домбровского той страшной для него поры, - говорил, соглашаясь со мной, большой друг Клары и Юрия Осиповича, много лет проживший в Казахстане журналист, писатель, он же сын Наталии Ильиничны Сац, знавший дядю Юру с конца сороковых годов прошлого века Андриан Розанов. – Я хочу обратить твое внимание на цикл стихов Юрия Осиповича «Поэты пушкинской поры», созданный также в заключении. По существу, это маленькие поэмы о людях, которых большинство из нас знает, главным образом, по фамилиям. Сейчас мало кто, но все-таки помнят, что слова знаменитой песни «Вечерний звон» принадлежат Ивану Козлову, что они – перевод стихотворения шотландца Томаса Мура. А Домбровский находит еще и тонкие детали бытия русского поэта пушкинской поры, вводит нас в бедное жилище, где потерявший зрение даровитый стихотворец, борясь со своим недугом, силой воображения возвращает себе яркие и чистые краски солнечного дня. Домбровский знакомит нас также с Державиным. Сочетая точность знаний и эту же силу воображения, показывает старого человека, много повидавшего и пережившего, который, прощаясь с жизнью, не устает любоваться красотой земли, полетом ласточек и закатом над рекой. Или вот - что мы знаем о Николае Ивановиче Гнедиче? То, что он был блестящим переводчиком «Илиады» Гомера, то, что Пушкин посвятил ему несколько торжественно-шутливых строк. Домбровский же воскрешает эпизод любви Гнедича, человека пожилого и больного к молодой драматической актрисе Екатерине Семеновой. Помнишь – это о ней Пушкин писал: «Там Озеров невольны дани / Народных слез, рукоплесканий / С младой Семеновой делил». Гнедичу и предмету его высоких чувств посвящена маленькая поэма Домбровского. А вот герой еще одних маленьких поэм – Дмитрий Веневитинов. Он прожил на свете всего 22 года. А ему предсказывали блестящее литературное будущее. Но нервный, легко ранимый, впечатлительный юноша не смог пережить трагических событий своего времени. Среди героев произведений Домбровского тех жутких – одна посадка за другой! - лет был также и величайший драматург всех времен Уильям Шекспир. Личность его всю жизнь волновала Юрия Осиповича, он занимался им скрупулезно и досконально, как это делают ученые, чувствовал все движения его души и мысли. В результате сложилась книга новелл «Смуглая леди сонетов».
Итак, Гаврила Державин, Джордж Байрон, Николай Гнедич, Екатерина Семенова, Дмитрий Веневитинов, Иван Козлов, Мария Рильке, Кампанелла, Анри Руссо, Огюст Ренуар… Бесконечный список имен близких для Юрия Осиповича выдающихся людей. Соль Земли, они все были с ним в то страшное гулаговское время. Их опытом и духовностью питалось, на них опиралось, ими укреплялось его сознание. Они поддерживали в нем веру в добро и человечность, в победу разума и справедливости. Вдохновленный ими, он создал главные книги своей жизни.
Волшебно-заклинательные, от сердца идущие слова Юрия Осиповича «Я люблю» относились также и к нашей замечательной Алма-Ате. Будучи местом ссылки, она стала для него второй после Москвы родиной и одним из главных действующих героев его книг. Да, так уж вышло, что значительную часть сознательной жизни он провел в этом городе у подножия гор Заилийского Алатау. Изучив его во всех масштабах и временных измерениях, пропел гимн этой достославной столице яблока мира - апорта. Исследовав каждый сантиметр кафедрального собора Андрея Павловича Зенкова, прославил на весь мир как самого архитектора, так и его выдающиеся творения..
Алма-Ата знала Юрия Осиповича, и он знал Алма-Ату. Он дружил с режиссером Яковом Штейном и писателем Николаем Ановым, почитал Мухтара Ауэзова и Анну Никольскую, был близок с Шакеном Аймановым и Валентином Оленевым-Антощенко, постигал Сергея Калмыкова и Исаака Иткинда, был не разлей вода с Иваном Шуховым и Павлом Косенко, жил одним дыханием с Морисом Симашко и Юрием Гертом, писал об Абылхане Кастееве, Всеволоде Теляковском, Николае Хлудове, Алексее Степанове, переводил книги Зеина Шашкина, Капана Сатыбалдина, Сабита Муканова, Ильяса Есенберлина. Домбровский вникал в историю города и его древности, и нет такого пригорка в его окрестностях, дома, здания, улицы или арыка, о которых он не знал бы столько, сколько не ведомо даже очень образованным краеведам и историкам. Туристы, которые сегодня приезжают в Казахстан, стремятся во что бы то ни стало попасть в Алма-Ату Домбровского, пройтись по улицам и местам, описанным влюбленным в нее хранителем древностей. Алма-Ата стала для Юрия Осиповича его судьбой, спасением, убежищем, родным домом и столь необходимой в те страшные времена духовной средой. Тут пережиты им те самые драматические моменты, что легли в основу изданных на нескольких языках и включенных в учебные программы многих стран романов. Отсюда он отправлялся по этапу в разные точки ГУЛАГа и сюда же возвращался из мест заключения. В память о Юрии Осиповиче на доме по улице Желтоксан (Мира) и Кабанбай-батыра (Кирова), где он жил одно время, установлена мемориальная доска.
Я знаю, что он ничего не просил,
Имел только то, что дается от Бога -
Упрямую мысль и спокойствие слога,
Особый запас человеческих сил.
Причудливый дядя! Загадочно смел,
Пытливый азарт до людей и событий...
Пока твой герой добивался: "А быть ли?",
Ты смерти отведал и правду воспел.
В этих строках, к сожалению, рано умершей близкой моей подруги и подруги Клары Домбровской - Тамары Мадзигон суть художнической природы и, в общем-то, подвижнической жизни Юрия Осиповича.
* * *
Можно много рассказывать о дорогом мне и любимом Юрии Осиповиче. Вспоминать о том, каким хорошим он был экскурсоводом, когда водил меня в Большой Ботанический сад Москвы, показывал диковины Всесоюзного зоологического музея. Мама его - Лидия Алексеевна Крайнева была известным биологом, и эта сторона научного познания открылась ему еще с самого детства. Впервые с ним я ходила в Третьяковскую галерею, где у него были особо почитаемые художники и любимые картины. С ним же первый раз я попала как в знаменитый московский Дом актера, так и в родной ему ЦДЛ – Центральный дом литераторов. Запомнились мне и бесконечные букинистические магазины, в которые потом я устремлялась не раз. Их тогда в Москве было много, и Юрий Осипович пропадал в них часами. Уезжая из Москвы, я всегда увозила с собой немалую связку подобранных им для меня и моих родителей книг. Как правило, это были уже ставшие историей издания литераторов и художников Серебряного века, еще не вышедшие из-под запрета стихи Ахматовой, Гумилева, Блока, журналы «Весы», «Аполлон», «Мир искусств», труды философов конца девятнадцатого – начала двадцатого веков. Приезжая в Алма-Ату и приходя к нам в дом, он непременно извлекал из подмышки что-то редкое и ценимое и для меня, будущего журналиста.
Уклад московской жизни Юрия Осиповича был рабоче-богемный. Он много времени просиживал в библиотеке, в основном в Ленинке, и небольшая комнатка его в многолюдной коммунальной квартире была также завалена книгами. Постоянно к нему кто-то к большому неудовольствию соседей приходил. Запомнились мне по тем временам живущий уже также в Москве такой же, как он, лагерник Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов, Александр Галич, обруганный Хрущевым, а значит, попавший в опалу и вынужденный покинуть страну Эрнст Неизвестный, влюбленный в Юрия Осиповича со времен арбатского детства Булат Окуджава и другие. Все встречи, все разговоры эти рачительно запечатлевал в своей памяти вечно подслушивающий всех за дверью выпивоха-сосед, доносящий потом обо всем, что происходило здесь, куда надо. Юрий Осипович прекрасно знал это и время от времени, жалеючи наблюдателя, резко раскрывал дверь и, придерживая рукой сшибленного стукача, говорил ему: «Ну, да полно тебе! Вижу, ты утомился уж топтаться тут, как медведь. Заходи давай, выпей хотя бы граммов двести за свою преданную службу и скажи ИМ, что ничего предосудительного от этого осторожного и съевшего собаку на доносителях Домбровского услышать тебе так и не удается». Доброхотный сосед с пониманием и готовностью (видать, это был у них такой ритуал!) принимал дяди Юрино предложение, после чего все закусывали, и прерванная беседа продолжала свое мирное течение.
Обстановка, в которой обитал Юрий Осипович, была непритязательной. Главенствовали в ней книги и рукописи. У большого окна (дом времен Достоевского!) стоял внушительный, старинного образца стол, сплошь заложенный рабочими бумагами и подсобным книжным материалом. Сидя за ним и работал Юрий Осипович, то и дело поглаживая возлежащих тут же двух особ кошачьего происхождения. То был большой породистый кот, основным признаком которого было достоинство, а также скромная, серая, ничем не примечательная кошечка. Этакая творческая компания, с участием которой рождались будущие литературные шедевры.
Кошачий мир Юрий Осипович обожал с детства. Он все знал об этих созданиях природы, души в них не чаял, и они отвечали ему тем же. Перебирая как-то семейные фотографии нашего дома, я нашла несколько снимков дяди Юры, на одном из которых он с тремя представителями этого удивительного рода. Двое котят торжествующе восседали на его плечах, а третий по-царски расположился на голове. Фото эти я отдала Кларе, после чего они пошли гулять по книжным изданиям Юрия Осиповича. Кошки женского пола были у него всегда, даже будто бы и в пору лагерных заключений. И все они носили имя первой из них – Каська, а если вежливо, то Кася, Касенька. Каськой была названа и та самая, что была подобрана им с Кларой в известном всей Алма-Ате доме отдыха Совмина. Туда, в эту горную обитель, Юрия Осиповича всякий раз определял наш ведущий казахский писатель Ильяс Есенберлин для работы над переводом его книг. Пожалев и накормив никем не ухоженную приблудную кисаньку, дядя Юра с Кларой (это был, если я правильно запомнила, тот самый день, когда они решили пожениться) безоговорочно приняли ее в лоно своей будущей семьи, чем определили судьбу этого существа на все последующие шестнадцать лет их на редкость слаженной и безоблачной супружеской жизни. Каська была у них чем-то вроде фамильного талисмана. Все письма, послания, поздравления, идущие от Домбровских, непременно завершались ее веселым и приветливым изображением. После кончины Юрия Осиповича Каська прожила с Кларой еще довольно внушительный срок, сглаживая ей по мере своих кошачьих сил горечь утраты самого дорогого человека.
Последний 1977-78 год Юрий Осипович был очень болен (в один из дней он был сильно избит так и оставшимися неизвестными молодыми людьми), но он и виду не подавал Кларе, что это так. Уж слишком было велико его чувство ответственности за ее дальнейшее житие – разница в их возрасте была почти в 30 лет, она была для него детенышем, и оставлять ее без опеки было для него страшнее всего. Потом, после того, как его уже похоронили, Клара обнаружила в бумагах его последний стих. Стих-ощущение, стих-предчувствие:
Не знаю, кто меня доводит
И отчего я занемог,
Но кто-то странный во мне ходит
Туда-сюда и поперек.
Я чувствую его под кожей
В сырой тоске грудных костей.
Но чей он – человечий, божий?
Бесовский или же – ничей?
Иль это я в иных пределах.
В иных отсеках бытия,
Средь лейкоцитов обалделых
В жару, в бреду – все я да я?
Вот так на монастырских сводах
Парит иконописный Бог,
А этот, странный, ходит, ходит
По ним не вдоль, а поперек.
И здесь, рядом с этим стихом как объяснение для Клары – подстрочный перевод Юрия Осиповича 74-го сонета Шекспира (он ведь, как уже здесь говорилось, выступил биографом великого драматурга, написав книгу «Смуглая леди»). Вот этот текст:
«Когда жестокий приговор удалит меня, не допуская никого взять меня на поруки, - моя жизнь будет находиться в этих стихах. Ты в них снова и снова увидишь то главное, что было посвящено тебе. Земля может забрать себе лишь мой прах, принадлежащий ей. Но дух мой – он у тебя. А это моя лучшая часть. Потому ты утратишь лишь добычу червей, мой труп, жертву подлого ножа труса, слишком жалкую, чтобы ее еще вспоминать. Единственно драгоценным было то, что содержалось во мне. И вот оно – с тобой».
Да, то, что содержалось в Юрии Осиповиче, осталось с Кларой. И не только. Осталось оно и с нами. Сохранилось и разошлось по свету благодаря тому, что она собрала, суммировала, привела в читабельный вид и нашла возможность с помощью друзей и единомышленников в очень трудное перестроечное, а также в постперестроечное время опубликовать. Тут – несколько изданий, осуществленных в Алма-Ате, шеститомник произведений Юрия Осиповича, выпущенный в Москве, множество переводов за рубежом, его произведения, включенные в школьную хрестоматию для старшеклассников России, отдельно изданные романы, лагерные стихи, письма и воспоминания. Наконец одна из последних изданных в Москве книг «Гонцы» - таково восстановленное первоначальное название ее. Павел Косенко, автор книги о Домбровском «Письма друга, или Щедрый хранитель», с которым Юрий Осипович дружил и много лет переписывался, рассказывает в воспоминаниях, что название «Гонцы» предложил в свое время он. Но поскольку именно тогда в Алма-Ате в издательстве «Жазушы» шла книга Ануара Алимжанова «Два гонца», то пришлось сборник очерков Домбровского переименовать. Так появился «Факел». Прошло двадцать с лишним лет, и все это время Клара мечтала издать не просто тоненькую книжицу, а альбом с хорошо скомпонованными, полиграфически добротно выполненными иллюстрациями. Конечно, желаемого блеска сувенирного издания не получилось, но культура присутствует. Сборник этот об Алма-Ате, написан в Алма-Ате и посвящен Алма-Ате. Здесь очерки о строителе Вознесенского собора (в годы советской власти тот самый Центральный музей Казахстана, где Домбровский служил хранителем) Андрее Павловиче Зенкове, верненском художнике Николае Гавриловиче Хлудове, скульпторе Исааке Иткинде, театральном художнике Всеволоде Владимировиче Теляковском и других. Здесь стихи и поэмы Юрия Осиповича, посвящения ему и воспоминания о нем. Все то, что называется емким и коротким словом «память». И вот к ним, этим публикациям, мне хотелось бы присоединить несколько написанных мною уже после кончины Юрия Осиповича абзацев, касающихся любимой их с Кларой Каськи. Итак, – «Эх, Каська!».
«Серое с рыжим кончиком ухо предательски высовывалось наружу. Оно не сетовало, ни на что не жаловалось, никому не противилось. Потому что торчало – живое, ни в чем не повинное Каськино ухо.
– Это что еще за явление?
Торопливым жестом Клара пыталась скрыть признаки присутствия выдававшей себя с головой безбилетницы. Каська была вынуждена нырнуть в полумрак сумки. Захваченная врасплох вопросом дежурной аэропорта, как бы извиняясь перед ней, Клара спешно исправляла оплошность. Поверх Каськи что-то зашуршало, с места на место переместились какие-то свертки, потом их слегка утрамбовали, и Каська попала в плен соблазнительного запаха копченой рыбы. Соседство с деликатесом грозило полным разоблачением. Но Каська давно усвоила условия конспирации – у нее был богатый опыт путешествий, и она еще ни разу не подводила хозяйку.
– С животными без справки из ветлечебницы посадка в самолет запрещена. Читайте правила для пассажиров гражданского флота.
С этими словами Каську без особых церемоний извлекли на свет. Как она вместе с хозяйкой ни старалась, хитрость не удалась. И это было унизительно. Схваченная за шиворот, Каська висела теперь в воздухе, беспомощно нащупывая опору, а публика с любопытством глядела на это издевательство.
– Был бы хоть сиамский или ангорский, а то так, дворняжка, – хихикнул кто-то в толпе. Водворив на прежнее место, Каську передали вместе с сумкой владелице. Оставались считанные минуты до конца регистрации, и нужен был срочный выход из положения.
– Без Каськи не летим, – сказала Клара обескураженной маме. – Юра этого не простил бы. Сдаем билет.
Мама, Клара и Каська вернулись на такси в Москву. Ровно на столько, чтобы попасть к ветеринару и успеть на следующий рейс. Выписывая справку, врач сказал:
– Шестнадцать лет для кошки – это большая редкость. У нас таких случаев – раз-два и обчелся.
Обстоятельство это не было удивительным. Клара в среде своих и дяди Юриных знакомых была признанным президентом так называемой Академии кошковедения. Но не в рекорде долголетия заключалась в данном случае соль. В шестнадцать лет вмещалась вся ее жизнь с Юрием Осиповичем, и все эти шестнадцать лет Каська была с ними. Теперь он умер, и они с Каськой осиротели. Но этого доктору Клара не сказала. Она поблагодарила его за справку, и Каська водворилась снова в обжитую ею сумку.
В порту к ним больше не придирались. И все время, пока они летели теперь уже в мамину Алма-Ату, Клара гладила притихшую и нежную котяру. Мыслями она была там, с Юрой, и Каськино тепло казалось ей его прикосновением».
Тут я, пожалуй, закончу цитировать себя. Скажу лишь, что после этих слов следовало бы развернуть более подробное повествование об истории любви и творческом союзе Домбровских. Но оказалось, что писать о близких – дело гиблое. Как будто все яснее ясного, и в то же время – тайна тайн. Герои моей задуманной было повести категорически сопротивлялись. Им не хотелось становиться жертвой графоманского пера. А Каська – что? Она существо бессловесное. Потому-то она и отправилась на заклание. И потом, она была свидетелем всего, чем жили все эти годы ее хозяева. Представляете, какие мемуары, умей писать, оставила бы она? Но кошки потому-то и мудры, что молчаливы. И Каська, как сказала бы Клара, тут вполне «на высоте».
Биографическая справка:
Имя Юрия Осиповича Домбровского (1909-1978) стоит в ряду имен лучших литераторов XX века. Жизнь его была тесно связана с Алма-Атой, куда он, 22-летний выпускник Высших литературных курсов, в 1932 году был выслан из Москвы на поселение без каких бы то ни было оснований. Отсюда, из Алма-Аты, его трижды этапировали в разные точки ГУЛАГа, и сюда же возвращался он, если не отбыв срок, то будучи списан как эпилептик. Колыма, Крайний Север и под конец страшный Тайшет – вот места, где испытал он "прелести" сталинского режима. Однако жизнь духа не замирала в нем ни на минуту. Так, доходяга, вышвырнутый в 1943 году на гражданку умирать, он вышел из колымских лагерей с замыслом антинацистского, тут же написанного им романа "Обезьяна приходит за своим черепом". А арест, посадка, многочасовые ночные допросы следователей в период борьбы с космополитизмом за то, что, написав "Обезьяну", Юрий Осипович якобы пропагандировал расовую теорию (полный перевертыш правды!), обернулись дилогией, в которую вошли романы "Хранитель древностей" и "Факультет ненужных вещей" и которая, по словам зарубежных критиков, "потрясла основы Кремля" и была издана более чем в тридцати странах. Здесь же, в Алма-Ате, в промежутках между посадками Домбровским созданы были роман "Державин" ("Крушение империи"), новелла "Смерть лорда Байрона", книга о Шекспире "Смуглая леди" и другие произведения.
Хронология посадок и прижизненных изданий:
1932 год -- первый арест, выслан из Москвы в Казахстан.
1937 год -- второй арест.
1938 год -- вышел в свет в Алма-Ате роман "Державин" ("Крушение империи"), опубликована новелла "Смерть лорда Байрона".
1939 год -- третий арест.
1939-1943 -- в заключении на Колыме.
1943-1944 -- работа над романом "Обезьяна приходит за своим черепом".
1946 год -- работа над книгой о Шекспире "Смуглая леди".
1949 год -- четвертый арест.
1949-1955 -- в заключении на Крайнем Севере и в Тайшете.
1959 год -- вышел в свет роман "Обезьяна приходит за своим черепом".
1964 год -- в "Новом мире" вышел роман "Хранитель древностей". Заключен с журналом договор на роман "Факультет ненужных вещей".
1969 год -- вышла книга "Смуглая леди".
1974 год -- в Алма-Ате опубликована книга очерков "Факел".
1978 год, марте -- в Париже опубликован роман "Факультет ненужных вещей".
29 мая 1978 года -- день кончины. Похоронен в Москве, на Кузьминском кладбище.
«Простор», 2013 год, № 2. |