 Бахытжана МОМЫШ-УЛЫ с отцом роднят не только кровные узы, но и крепчайшие нити духовных и нравственных исканий. Свидетельством тому – его книги-эссе "Когда ты рядом" и "Восхождение к отцу", где Бахыт, по словам известного писателя, друга и однополчанина Баурджана-ага Дмитрия Снегина, "пропускает через свое сердце и сознание огромный опыт отца – приобретения и потери, радости и страдания, одержимость и справедливость и как победу над собой – непримиримость и прощение". Восхождение это продолжается, появились еще три небольшие книжки – "Во имя отца", "Оборванные строки" и "Звезда брата", готовятся к печати следующие. Все вместе они составят книгу сыновней признательности.
– Как известно, в начале войны, – говорит Бахытжан, – отец мой воевал под командованием Ивана Васильевича Панфилова в составе 316-й стрелковой, впоследствии 8-й гвардейской дивизии. Это были самые тяжелые фронтовые дни. Настроенные "завтракать – Волоколамск, ужинать – Москау", немцы бросили на взятие столицы едва ли не половину живой силы и артиллерии, три четверти танков, треть самолетов. 28 дней наши войска вели бои в условиях отступления. Отцу "везло". Под Москвой, как позже в Прибалтике, перед ним стояли эссэсовцы – самые стойкие и опытные солдаты гитлеровского Рейха. В то время даже крупные соединения, попав в окружение, рассыпались и выходили, согласно приказу, мелкими группами. А отец при выполнении специальных заданий генерал-майора Панфилова, пять раз, отрываясь от дивизии в тылу противника, выводил свой несгибаемый батальон целым и невредимым в полном составе. Он вел бои, выходя со своими людьми из самых, казалось бы, безнадежных положений. Комсорг полка, майор Джетписбаев рассказывал, как в одном из боев батальон был буквально прижат огнем к земле. А нужно было, дабы взять какой-то пункт, совершить перебежку через поле. Солдаты попытались сделать это, но простреливаемое, оно оказалось еще и минным. Что делать? Операция срывалась. Подъехав на коне, отец ринулся было пересечь опасную зону, пытаясь увлечь за собой бойцов, но те ни с места! Тогда он вернулся, слез с коня и пошел пешим ходом. Увидев командира, идущего навстречу смерти, батальон поднялся. Примеров храбрости и находчивости было много, и генерал Панфилов взял этот батальон в свой личный резерв. – О, это же особое доверие, особая честь!
– Естественно. А потом, уже, командующий 16-й армией Западного фронта генерал-лейтенант Рокоссовский назначил отца командиром легендарного 1073-го Талгарского полка. Причем, был он тогда едва ли не единственным в Красной Армии комполка в чине старшего лейтенанта. И единственным некоммунистом. 27 боев в условиях маневренной обороны провел он под Москвой, вывел 690 человек из окружения под Волоколамском, врезался в хвост немецких колонн, задержав главные силы противника на двое суток. За эти и другие сентябрьско-октябрьские операции генерал Панфилов представил его к ордену Ленина. Но представление это как бы кануло в Лету. Кто знает, может, виной тому была неразбериха момента, гибель самого Панфилова?
– Бахыт, ты говоришь – к ордену Ленина. Это каким-то образом документировано?
– Да, свидетельство мы находим в письме, которое обнародовал в свое время и опубликовал в документальной книге "Истина и легенда" писатель-фронтовик Азильхан Нуршаихов. Адресовано оно в 1944 году бывшим командиром 8-й гвардейской дивизии полковником Серебряковым Президиуму Верховного Совета СССР. Перечисляя во множестве параграфов и пунктов заслуги отца в обороне Москвы, Серебряков, знавший его со времен Алма-Аты, напоминает, что еще в августе 1942-го оформлял наградной лист на присвоение ему звания Героя Советского Союза. Причем, каждый пункт подчеркивал особую отвагу и сметливость, стремительную хватку выросшего в боях от старшего лейтенанта до полковника Баурджана Момыш-улы. Или вот данные характеристики, написанной тем же Серебряковым по поводу представления отца к какой-то из наград. "Зимой и летом 1942 года, говорится там, в условиях многоснежной зимы, сильных морозов и бездорожья, а затем весенней распутицы и болотистой местности 1073-й гвардейский стрелковый полк, ведя наступательные бои, истребил тысячи немецких солдат и офицеров, уничтожил множество танков, автомашин и другой боевой техники противника, освободил десятки сел и деревень".
– Факты, конечно, внушительные, но что же получается — масса бумаг, представлений, писем, характеристик. А сами награды?
– Видишь ли, материалами о них я не располагаю, все находится в Подольском архиве Министерства обороны. Теперь он в ведении России, и получить оттуда что-либо сложно. Но я наверняка знаю от тех, кто там работал, что отца трижды представляли на звание Героя Советского Союза и дважды на звание генерала. Однако ничем конкретным это так и не кончилось. Может быть, потому, что он был экспансивен, за словом в карман не лез. И это при той-то системе!
– Что ж, видать, не каждый Чапаев безболезненно проходил сквозь комиссарское сито Фурмановых!
– Во всяком случае, в июне 1942-го отцу вручили орден Красного Знамени - видимо, взамен ордена Ленина. А в начале 1943-го после гвардии полковника Серебрякова в дивизию был прислан новый комдив. Это был "паркетный" генерал, бывший комендант Кремля. Он очень ревниво относился к славе генерала Панфилова, замечательного человека, который не просто знал национальные особенности казахско-киргизской солдатской братии, но умел считаться с ними и использовать в деле. Он любил, ценил и берег солдат. Отец вспоминал не раз, как встречал их, радуясь и обнимая, Иван Васильевич, когда они выбирались из очередной переделки. И вот преданный его памяти, он очутился теперь в положении опального. "Что здесь за чапаевщина, что за партизанщина? — негодовал новый комдив, – Я выбью из вас этот панфиловский дух!" И военачальник этот был не единственный. "Панфилов погиб 18 ноября 1941-го года, – говорил отец, – а Чистяков пришел к нам 18 января 1942-го года. За два месяца у нас было двое командиров. Я не хочу называть имена. И тому, и другому оказалась не по плечу неудержимая энергия нашей дивизии-тулпара. Одного из них почему-то злило, что мой батальон был резервом Панфилова. Видимо, он не знал того, что Иван Васильевич этот клинок вынимал из ножен именно в самых тяжелых случаях и направлял его в самые трудные места. Он думал, что нас, любимчиков, баловали. Но как можно кого-то баловать на фронте? Панфилову даже родную дочь, служившую санинструктором, некогда было погладить по голове. Так или иначе, неприятности у отца следовали одна за другой, посыпались уничтожающие характеристики типа "плохо выполняет приказы", "слабый контроль за подчиненными", "не соответствует должности командира". Ну, и, конечно, выговоры. Терпению его приходил конец. А тут еще второе ранение — первое было в 42-м, тогда он отказался от госпиталя, а пулю вживе выковыривали из позвоночника. Теперь же, отлежав в госпитале, он получил двухмесячный отпуск в Алма-Ату для поправки, а затем был командирован на краткосрочные курсы усовершенствования при Высшей военной академии имени Ворошилова. После этого был Первый Прибалтийский фронт.
– Но ведь не только «панфиловщина», наверное, была причиной опальности твоего отца?
– Возможно. Человек он был горячий, безапелляционный, задиристый, с повышенным чувством справедливости. Суждения его были колючи до обидного, даже любовь он выражал в резкой форме. Чистота принципов для него была превыше всего. Страна проходила через круги ада, и он старался на свой лад если не гармонизировать, то хотя бы подправить окружающий мир. Делал это не всегда деликатно, но всегда с чистым сердцем и открытым забралом. Не обладая гибкостью хребта, он не умел лизать пятки власть предержащим, язык у него был острым, язвительным, а натура прямая, независимая, гордая и самолюбивая.
– Понятное дело, он нет-нет да и высказывался, выходя за уставные рамки, и, конечно, это мало кому нравилось.
– Зная его, я представляю себе, какое смятение вносил этот возмутитель спокойствия в души отдельных начальников. А потом, он был неожидан. Помню, однажды пришла к нему какая-то женщина, они сидели и разговаривали в его кабинете. И вдруг крик отца: "Вон отсюда!" Что такое? – вскинулся я. А он ей: "Ты пришла просить за своего сына-насильника, бандита (тот изнасиловал девочку). Ты плакала здесь, говоря, что твой ребенок несчастный. А ты подумала о другом ребенке, которого растоптал твой подонок? Как ты смеешь меня просить, чтобы я вытащил его из тюрьмы?" Или, например, я даю ему читать свой первый очерк о нем. Начало, подступ, так сказать, к теме "отец-герой и его нерадивый сын". Отдал, ушел в другую комнату, жду, что он скажет. И вот он мне: "Эй, "черновик" (он меня называл так всегда), забери своего бумажного героя!" У меня от обиды перехватило в горле, и я с вызовом спросил: "А каким еще должен быть очерковый персонаж?" Он с жалостью поглядел на меня: "Пойди сначала в ванную, вытри сопли, успокойся, а потом зайди ко мне".
– И это тебе, сыну, о чьем рождении он узнал, когда первое наступление немцев под Москвой получило решительный отпор?
– Да, и всю войну он носил на груди полученную карточку! Так вот, когда я вошел в кабинет, он усадил меня и глухим голосом заговорил: "Ты отнял у меня самое драгоценное – время. Ты обидел меня, заставив читать свою оду, посвященную мне, а сам обиделся за то, что я не стал тебя благодарить за лестные слова. В твоей писанине много лжеблагородного. А когда его слишком много, перестаешь верить в благородство". "Мне хотелось, как лучше",– начал оправдываться я, но он перебил меня: "На протяжении столетий люди не устают повторять великую истину – благими намерениями вымощена дорога в ад! Ты же об этой истине, видать, и понятия не имеешь!"
– Вообще-то отец твой был максималист!
– И как кажется мне, романтик. В свое время генерал Чистяков спрашивал его: "Когда ты, Баурджан, шашку свою снимешь?", на что он отвечал: "Как только победим врага! Уйду в отставку и сдам ее в музей". А что стоит факт, когда он сжег ту часть карты, что показывала местность за Дубосеково – прямо по-клочковски: отступать некуда, за нами Москва!
– Но в конце 30-х, наверное, ему было нелегко, когда он, лейтенант, служил на Дальнем Востоке под началом расстрелянного потом Блюхера?
– Да, и тот его ценил. Даже подарил ему именные часы после того, как отец, известный во всей дивизии наездник, в конных армейских соревнованиях "конкур иппик" – преодоление всяческого рода препятствий – показал высший класс. Как-никак степняк! Конечно, преданность отца своему командарму сказывалась. Взятые на мушку бдительного НКВД, люди исчезали тогда один за другим – кто под расстрел, кто в лагеря. И Иван Михайлович Чистяков, у которого одно время был в подчинении отец, признавался потом, что его, отца, тоже собирались арестовать за эти самые блюхеровские часы. Но прямота и правдивость джигита понравились генералу, и он спас его, отправив в другую часть. В те годы – а до армии он кем только не был: секретарем исполкома, начальником милиции, экономистом, инструктором военкомата – отец насмотрелся как на формальных, так и на яростных коммунистов, потому и в партию, наверное, долго не вступал. А уж когда вступил, то изо всех сил боролся, чтобы в рядах ее были только порядочные люди.
– Но он был, очевидно, больше армейский, нежели гражданский человек?
– Он до старости ходил в военной форме, а потом сшил полувоенный костюм, фуражку, папаху – никак с армией не мог расстаться.
– А сколько наград у него было?
– Представления не имею. Знаю только, что немного. Хотя вообще-то от имени Верховного Совета СССР командир дивизии, каковым он был в Прибалтике, был наделен правом выдавать медали и ордена отличившимся. Он ведь мог бы, как Брежнев, скажем, осыпать ими сам себя. Но такая нелепица ему и в голову придти не могла.
– При жизни ему так и не дали Героя Советского Союза?
– Димаш Ахмедович рассказывал мне, как несколько раз выходил в верха с просьбой восстановить справедливость. Но тогдашний Министр обороны СССР – маршал Гречко никак не соглашался. Оказывается, на одном из совещаний отец заявил, что Вооруженными силами страны не может руководить человек, который мало разбирается в военных вопросах. Бросил он однажды и в адрес маршала Жукова, написав¬шего свои "Воспоминания и размышления": "Воспоминания есть, а размышлений не вижу". Конечно же, это дошло до высших армейских кругов, и в очередное обращение Брежнев сказал Димашу Ахмедовичу: "Знаешь, давай не будем пересматривать эту историю!" После этого Кунаев обращаться уже не посмел.
– Тогда тем более интересно, каким образом все это разрешилось?
– Как только Горбачев объявил демократию и гласность, многие в голос заговорили о том, что надо окончательно решить вопрос о присвоении отцу звания Героя Советского Союза. Заслуги его все-таки были немалыми. После войны, окончив полный курс Высшей Военной Академии Генерального штаба, он преподавал в Калининской Академии. У него шесть трудов по тактике и девять по стратегии. Повести "Волоколамское шоссе" Александра Бека, где отец – главный герой, генералиссимус Сталин в свое время дал высочайшую оценку, сказав, что она по воздействию своему равнозначна активному гвардейскому корпусу. Думаю, что не меньшим к.п.д. обладают и книги самого отца "Наш генерал", "За нами Москва", "Дневники офицера", "Кубинские встречи", недавно изданная "Психология войны". Я очень признателен Назарбаеву, который, как только стал руководителем Республики, тут же взялся за это дело. Изучив документы, он вышел на Горбачева. Какие там были сложности, я не знаю. Но 31 декабря 1990 года семья наша получила за подписью Нурсултана Абишевича большую поздравительную телеграмму. И когда он вручил наконец-то мне отцовскую Звезду Героя Советского Союза, то тихо-тихо, чтоб никто не слышал, сказал: "Ты даже не представляешь, как было трудно! Береги эту Звезду – она принадлежит не только ему одному, это Звезда народа!"
– Но так или иначе истина восстановлена, и, наверное, отец твой был бы очень этому рад?
– Вообще-то славе он не придавал особого значения. Он считал, что все это – тщета. У него были более высокие нравственные ценности. Признание его геройства необходимо больше нам, живущим. Потому что хотим мы того или нет, а точка отсчета нужна всегда. Как-то однажды отец, протянув мне раскрытую книгу, ткнул пальцем в какие-то строки. "Каким бы путем ты ни шел ко мне, я встречу тебя", – прочел я слова кого-то из святых мудрецов. И действительно, каким бы земным путем я ни следовал, падал я или спотыкался, отец всегда шел ко мне. Шел, идет и будет идти, и я надеюсь, – к вам тоже!
|