 Среди множества работ Гульфайрус ИСМАИЛОВОЙ особо выделяется картина, где изображено семейное трио: сама Гульфайрус, ее муж Евгений Сидоркин и их сын Вадим. Все они - художники. У всех одна любовь, одно устремление - искусство. Именно в таком самоощущении живет на полотне каждый из персонажей. Написанный в 70-х годах, семейный портрет этот не просто запечатленность. Он - жизненная позиция, раз и на всегда высказанное языком живописи кредо: мы - отец, мать и сын - ничем неразделимое целое. Триединство это начертано судьбой, и принимать его следует как безусловность.
- Я посчитала своим долгом, - говорит Гульфайрус Мансуровна, - заявить об этом, чтобы раз и навсегда объяснить окружающим, кто есть мы, и тем самым расставить точки над "i". Точки эти весьма деликатного свойства, и касаются они пресловутой пятой графы, где я значусь казашкой, муж мой - русским, а сыну, вобравшему обе крови, по достижении 16-ти лет предстояло выбрать национальность самому. Какую именно, для нас с Женей было не так важно, потому что любя человека, меньше всего думаешь об этом.
Мы сидим в просторной, со вкусом обставленной комнате, которая при надобности превращается то в мастерскую самой Гульфайрус, то сына ее Вадима, и разговариваем, что называется, за жизнь. Вспоминаем прошлое, рассматриваем альбомы, фотографии, каталоги, календари, стоящие тут же, у стен, живописные работы. Боже, сколько же их создано только за прошедший год, не говоря уж о временах куда более благоприятных! И сколько радости, мук, глубокого ныряния в самого себя несет каждое из этих замечательных полотен!
- А ты знаешь, - меняет тему Гульфайрус, - какой самый великий страх преследует художников? Страх белого холста, на который нужно положить мазок, еще мазок, еще... Что до меня, то мне в эти мгновения вообще ничего не надо - ни дворцов, ни ковров, ни хрусталей. Я знаю одно: мне нужно воплотить то, что я придумала, сказать свое! Это очень ответственно. Вот всем нравится мой "Портрет балерины". "Какая тонкость, - говорят, - какое изящество!..". Но кто бы знал, как он создавался! Я десять лет наблюдала эту прекрасную балерину в жизни и на сцене. Продумывала все, по крупицам собирала. И вот она в мастерской - позирует. Пик лета, жара под сорок. Пишу час, другой, четвертый, пятый... Она сидит. Неподвижно. Обе изнемогаем. А на полотне необходима легкость - как дыхание, как дуновение. Чтоб ни малейшего следа стараний, ни капли изнурительного пота. И ни единого лживого мазка, ибо холст выдаст тут же его с головой.
- Все для того лишь, чтобы передать эфемерность?
- Эфемерность и полет души. Вдохновение. Вот и думай теперь, что есть живопись? Смешение ли она красок или насыщение холста эмоцией? Или - возьми этот кусочек бархата? Ведь чтобы он задышал на холсте, я сто раз прикоснусь к нему своей кистью. Будто собственную плоть отдаешь. И так всю жизнь. Каждая новая работа - еще одна головоломка, еще бросок в неизвестное и, дай Бог, открытие.
- Нужны терпение и самоотдача?
- Еще как! И неизвестно, устояла бы я в своей жизни на ногах или нет, не будь рядом моего замечательного, моего любимого мужа - Евгения Сидоркина. Тридцать лет, вплоть до его кончины, шли мы вместе, и это нас поддерживало. Сколько громких праздников прошло через нашу жизнь! Но хоть один Первомай мы ходили кричать со всеми на площади "ура"? Нет, конечно. Там идет демонстрация, а мы сидим и работаем. Или, бывало, пригласят на свадьбу. Думаем, ладно, поздравим молодых. И вот идем. И не столько празднуем, сколько наблюдаем, как проходит весь ритуал, что за люди собрались, кто как, шутит, улыбается, ест. Запоминаем, а то и зарисовываем изгиб кистей рук, движения плеч, походку стариков. Авось, где-нибудь пригодится! Женя вообще везде рисовал, ловил типажи, фиксировал в блокнотах и альбомах. В Алма-Ате ли, на Сенеже, в Подмосковье или Карелии, в поездках по Индии, на Кубу.
- Вы с Евгением Матвеевичем, как сказала одна уважаемая дама, являли классическую пару и были, что называется, у мира на виду. Как все начиналось?
- Встретились мы, когда я училась на третьем курсе ленинградской Академии живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина. Я пришла на факультатив по рисунку и увидела его этюды и наброски. Это было так талантливо, что я не могла скрыть своего восхищения. Мы разговорились. Потом Женя пригласил меня в кино, мы бродили по божественному Ленинграду, ходили на спектакли в БДТ, Мариинку, слушали филармонические концерты, пропадали в музеях и Эрмитаже. Кончилось это тем, что мы тайно расписались в ЗАГСе, поскольку женитьба в нашей альма-матер была чревата отчислением. Женя был круглым отличником и получал Репинскую стипендию в 50 рублей. Баснословная сумма эта, плюс мои 24, составляла материальную базу нашей молодой семьи. Вообще у Жени никогда не было троек и четверок. «Отлично», только «отлично», и никак иначе! А потом меня вдруг пригласили на фильм "Ботагоз". Замечательный режиссер наш Ефим Ефимович Арон, один из создателей легендарного "Турксиба", увидев меня в картине "Алитет уходит в горы", сказал, что я подхожу ему для главной роли.
- А как же учеба?
- Съемочный период счастливо совпал с каникулами. А тут и Женя окончил институт и приехал ко мне прямо на киноплощадку под Семипалатинском, в Боровое. Помню, в этот день мы снимали как раз сцену свадьбы, и местные жители-казахи, подумали, что все это настоящее. Жила я у хозяйки, и вот после съемок говорю: "Можно, чтобы здесь со мной муж мой пожил". "Ой, - вскинулась она, - конечно!". Тут же принялась стелить постель, а сама осторожно так: "Так ты что же, за этого мальчика вышла?". "Да нет же, - говорю я, - мальчик этот мне муж по кино. А у меня свой, настоящий". И тут Женя как раз заходит. Ну, попили мы чай, пожарила она нам грибы. А утром Ефиму Ефимовичу пришлось открыться - вот, мол, муж у меня. Дальше я пошла сниматься, а Женя сел рисовать. Смотрю, казахи здешние в очередь выстроились. Оказывается, он рисует их и раздает, рисует и раздает. Здесь уж, конечно, полное расположение к нему. Артисты тоже все нормально отнеслись к нашему союзу. Только герой фильма сказал однажды: "Ну, и дадут же тебе жизни мамаша с папашей!".
- И что, дали?
- В общем-то, они Женю знали уже - до этого мы приезжали в Алма-Ату на практику. Приняли тогда его по рангу гостя - вкусно кормили, много рассказывали. Я показала ему "Горельник", "Медео", озеро Иссык, Талгар, наши прекрасные сады и, конечно, степь. Впечатлительный от природы, он так влюбился в Алма-Ату, в наши горы и приветивших его казахов, что привез в Академию самые интересные практические работы. И, тем не менее, история с нашей женитьбой ни маме, ни папе не понравилась. Папа сказал: "Он скоро уедет, не вытерпит нашей жизни. Человек-то как-никак цивилизованный, а у нас здесь провинция, да и младших сестер твоих, братьев поднимать надо".
- А сколько их было?
- Пятеро. Я - самая старшая.
- Ну и как предсказание?
- Никуда, конечно, никто не уехал, а родители мои вскоре Женю полюбили. Он был добрый, мягкий и порядочный. А уж когда Вадик родился, они и совсем растаяли. Работали мы много, с упоением.
- Я помню вашу первую алма-атинскую выставку - еще в старой галерее имени Шевченко. Уже тогда ваши с ним работы производили большое впечатление.
- Это не удивительно - Женя был ведь одним из лучших выпускников за всю историю Репинки. Да и я к этому времени кое-что повидала. Жили мы единым дыханием, материал собирали вместе. Он оформлял книги для издательств, я готовила костюмы на казахскую декаду в Москве, а потом, в театре имени Абая ставила спектакли. Тогда же начала серию живописных театральных портретов. Он делает книжку "Кыз-Жибек", я - эскизы к одноименному фильму. Он - эпос "Алпамыс", я - оперный спектакль.
- Вы же были тогда главным художником оперного?
- Да, тридцать спектаклей там поставила. А потом был фильм «Кыз-Жибек», на который меня пригласил режиссер Султан Ходжиков. Словом, работа шла как у него, так и у меня в одной, если так можно сказать, теме, в одном материале.
- То есть, как бы с вашей легкой руки Евгений Матвеевич стал едва ли не основным певцом легендарного прошлого казахов. Тут тебе "Алпамыс-батыр", "Кобланды", "Камбар-батыр", "Козы-Корпеш и Баян-слу", "Айман-Шолпан"... На ваш взгляд, он действительно понял характер казахского народа или все-таки это его собственное представление?
- Не думаю, что нужно так ставить вопрос. Что, скажем, французского в том же Ренуаре? Это он видел Францию такой, какая она на его полотнах. Я очень люблю Кастеева - он поэт казахского пейзажа. Но он представлял свою землю по-своему, а Шарденов по-своему. Вадик, сын наш, тоже пишет красиво, но это его письмо. Не папино и не мамино. Что это такое?
- Вы и Женя - два крупных мастера. Не тесно вам было рядом? Не подминали друг друга под себя?
- Наоборот, он всегда взывал к моей индивидуальности. И мне нравилось, что он был требователен ко мне. Говорил: "Вчера этот кусок был хорошо написан. Можно было не трогать. Что ты с ним сделала?". И у меня падало сердце: "Боже мой, все испортила?". А потом спасительное: "Ну, чего ты боишься? Повтори еще раз, да так, чтобы было лучше!". И я повторяла. Сам он работал по четырнадцать часов в сутки, даже ночью вставал. Не мог допустить и мысли о том, что день может пройти впустую. "Жизнь, - говорил он, - совсем такусенькая, а успеть надо во как много!". И буквально в первые десять лет, как мы приехали в Алма-Ату, он проиллюстрировал "Казахские народные сказки", "Киргизские сказки", создал графические серии "Читая Сакена Сейфуллина", "Казахские игры", "Аксакалы", для кинотеатра "Целинный" - великолепную стену сграффито, фронтон теперешнего казахского ТЮЗа. А дальше пошли такие монументальные работы, как иллюстрации к ауэзовской эпопее "Путь Абая" для "Всемирки", роллановскому "Кола Брюньону", "Гаргантюа и Пантагрюэлю" Франсуа Рабле, "Истории одного города" Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина... При этом он был строг и немногословен. Даже в быту. Когда мне хотелось очень красиво одеться, а средств на то не было, говорил: "Ничего, заработай и купи!".
- Суров был?
- Суров! Но в дне насущном ориентировался с трудом. Хозяйство вела я, а деньги давал он. Их, конечно, не хватало. Как-то я вручила ему десять рублей и список - что купить. Он пошел на базар и вернулся с маленькой курочкой. "Что же ты, - говорит, - так мало дала мне? На такие гроши ничего не возьмешь". "А это, - говорю, - специально, чтобы ты знал, что почем. А то все спрашиваешь, куда деньги идут?". В другой раз гости должны были придти. Я опять написала ему список, он все купил, разложил по сумкам и зашел в телефон-автомат доложиться, что все, мол, хорошо. Сумки, конечно, оставил у будки, а когда вышел, их и в помине нет. Приходит с пустыми руками. Я говорю: "Ну, зачем же ты звонить пошел? Надо так: купил и - домой!". "Во жены пошли! - удивился он. - Позвонил - плохо, не позвонил - тоже плохо!". Или - звонит из Москвы: "Гуля, я тебе такие туфли купил, во всем Казахстане подобных нет!". А потом в Домодедово, зарегистрировавшись, механически перешел к другой стойке и все вещи, включая обещанные туфли, отправил на Дальний Восток.
- А так, по-домашнему, он был уютный?
- Очень даже! Когда его не стало, я и подумать даже ни о ком другом не могла. Разве можно найти что-то равноценное такому, как он? Я Вадика выучила тому, чем папа занимался. Женя лежал когда больной, все повторял: "Сделай так, чтобы Вадик закончил Академию, сделай из него художника, научи видеть мир, как видишь его сама".
- Вам не жалко было чем-то поступиться друг ради друга.
- У меня не было жертв. Что бы я ни делала, я делала для любимого человека. И это было взаимно. Это была любовь. Когда нас били, я первая лезла в драку. Защищала его.
- Что значит "били"?
- Физически! Однажды на нас набросились пятеро. И, помнишь, тогда были шпильки с подкованным каблучками. Так вот я сняла эти туфельки и тоже стала ими колошматить. Кидалась, как львица. Правда, родителям не рассказывала об этом, чтобы не расстраивать.
- И кто же были нападающие?
- Да свои ребята-художники. Им не нравилось, что я казашка, а он - русский. Один из них умудрился даже во время пленума Союза художников подойти к президиуму, где сидел Женя, и ударить его стулом по голове. Или еще - завтра Жене сдавать макет книги, мы приходим в мастерскую, а все разорвано на мелкие кусочки. Потом один из художников пришел, расплакался и говорит: "Женя, я больше не буду, я ревновал к тебе Гулю". Женя, конечно, простил, а книгу пришлось срочно повторить. Но он сделал ее еще лучше.
- То есть, надо было ходить и оглядываться?
- Да, страшно было, как в Техасе! Вот тогда-то я и написала тот самый "Семейный автопортрет", о котором мы говорили. Чтобы заявить всем: мы, наша семья - неразделимое целое. Оставьте нас в покое! И делала я это с определенной долей вызова. Может, потому-то работу и отобрали на большую ретроспективную выставку автопортретов, которую впервые в 1975 году устроила Третьяковка, и где полотно это соседствовало с шедеврами выдающихся мастеров русской живописи.
- Вас ревновали к Евгению Матвеевичу, а вы ревновали его когда-нибудь?
- Нет, мы слишком любили друг друга и были связаны творчеством. Так стоило ли опускаться до этого? И если я даже что-то когда-то и видела, то он же был живым человеком! Нормальный человек, я была чужда каких бы то ни было глупостей. Может быть, я была неправа. Я думала - да куда денется мой "ребенок" Сидоркин. Вот так относилась. Однажды он мне сказал даже: "Ты не женщина, ты - аномалия!". Но он, конечно, умел делать мне и удивительные комплименты. "Ты - талантище!" - говорил. И из его уст это было как высшая награда.
- Вы, художники, вообще народ непредсказуемый. Многие, я знаю, и жениться боятся.
- Это очень тонкие, изящные отношения - мужчина и женщина. Они настолько должны быть высокочеловечными - нужно уметь многое понимать, прощать, со многим считаться. Например, с усталостью. Ты постой-ка пять-шесть часов, а то и восемь перед холстом! Репин, например, буквально падал от изнеможения, его на руках уносили в постель. Представляете, как должна была понимать его жена!
- И, тем не менее, все вы народ счастливый.
- Да, потому что экстаз творчества не сравним ни с чем. Художник - не сексуальный маньяк, он маньяк чувственный. Но мы об этом не говорили. Мы работали и воспитывали ребенка. Это было главным.
- Вадик сегодня уже Вадим Евгеньевич, уважаемый всеми художник, один из лучших портретистов в республике. Вы как-то нажимали на то, чтобы он пошел по вашим стопам, или все получилось само по себе?
-Само по себе. Он начал с того, что зарисовал весь коридор карандашами - это был период абстрактного мышления. А когда ему исполнилось три года, сюда приехала Екатерина Федоровна Белашова, крупнейший скульптор страны. И вот он сидит, лепит маленькие такие вещички. "А что это, - говорит она, - ты делаешь?". Он: "Дарю!". И подает ей головку, где все ювелирное - глазки, ротик, ушки. Она: "Да-а! Дорогой подарок, спасибо!". Или маленькие фигурки солдатиков из пластилина - сорок на сорок вылепит и играет в войну.
- Вы поддерживали его в этих играх?
- Нет, мы его не трогали. Потом в школе он как-то странно рисовал. Все тонко-тонко выводил, каждую детальку. Изящно так, мастеровито и пропорционально. А когда восемь классов окончил, сказал: "Буду художником, пойду в художественное училище!». Нам с Женей это не понравилось - еще один несчастный! "Пойдешь в математическую школу, - говорю я, - а после десятого класса на физмат!". Женя настаивает на том же. Но в это время к нам зашел мой учитель Павел Яковлевич Зальцман. Мы с Женей не унимаемся, нажимаем на свое, а Вадик сидит себе и рисует. Павел Яковлевич смотрел-смотрел на все это, слушал-слушал и не выдержал. "Интересно, - говорит, - сами так выучились на художников, а из него что, сухаря хотите сделать? Но ведь он у вас и рисует, и лепит, и фантазирует. Почему не дать ему то, что Бог в руки дал?". Дебаты наши прекратились. И Вадик подался в Алма-Атинское художественное училище, не сказав там даже никому, что он сын Сидоркина. Сдал экзамены, и все.
- Вы болели за него, хлопотали?
- Нет. Правда, когда он кончил училище с Красным дипломом и поехал в Ленинград, в нашу благословенную Академию художеств, мы с Женей двинули за ним. И вот отправим Вадьку сдавать экзамен, а Женя лежит с сердцем. Но там уже знали, что поступает сын Исмаиловой и Сидоркина. Мальчик подготовленный, хорошая генетика. Словом его приняли, и он успешно закончил Репинку.
- Евгению Матвеевичу удалось порадоваться этому?
- Нет, Вадику пришлось в основном становиться на ноги без его пригляда. Хотя многое Женя успел ему передать. Вадим чувствует это наследство - а почему бы нет? Он много работает. Мне нравится, что, как отец, он любит точность.
- Евгений Матвеевич вам сегодня поддержка?
- И сегодня, и во все времена. Все годы с ним я работала в его строгой критике и требовательности, и, оставшись без него, пишу так же много и упорно. Голоса его не теряю, потому что постоянно думаю: "А как бы он здесь поступил, что бы тут сказал?". Вместе с ним прошу благословения Всевышнего. Берясь за кисти, молюсь: ведь в живописи - моя жизнь. Бывает, занеможится, сил нет. Но пахнёт масляной краской, обдаст косточкой жженой - и пошла работа, как у пианиста на клавишах!
1998 год. |